Над бурей поднятый маяк (СИ) - Флетчер Бомонт. Страница 8

Он помнил, как Кит Марло, лежа голой спиной прямиком на пахнущих свежей древесиной досках сцены, сам привлек его к себе и поцеловал. Сам! Это не могло, не имело права быть случайностью. Как и синевато-багровые полосы, испещрившие горящую под осторожными касаниями белую кожу. Эта кожа, казалось, светилась в полумраке — разве так бывает у людей?

Кит Марло, самодовольный поэт, сводящий неосторожных поклонников его дарований с ума, добрался и до разума Гарри Саутгемптона — и Гарри пал, поддавшись сладкому искушению быть поверженным. Он ждал этого момента долго. Ждал, пока кто-то захочет, чтобы он сделал это.

Он сделал бы и много больше, явись сейчас на порог этого странного, наполненного пугающими тенями дома, тот, кого он ждал.

— Я почему-то и забыл, что вы здесь тоже живете, — улыбнулся Гарри, чтобы скрыть неловкость, бывшую ему не к лицу. Он сделал вид, что греет руки у разожженного им же камина — думал, что при свете тени дома на Хог-Лейн станут менее угрожающими, но это оказалось не так. Красивые глаза Уилла Шекспира стали лишь многими среди многих — кто-то смотрел на незваного гостя стеклянными зрачками, вставленными в череп огромной пятнистой кошки, кто-то — равнодушно со сваленных в кучи картин, кто-то — с книжных гравюр.

Да, Кит, я копался в твоих вещах. Я хотел найти то, что относится к тебе наибольшим образом, что напоминает о тебе, пахнет тобой. Но тут так много всего… Я потерялся здесь, будто мне лет пять, и меня ищут мои надоедливые няньки. Потерялся среди остальных, тех, кто тоже неравнодушен к тебе — и к кому, наверное, неравнодушен ты.

Шекспир молчал, переминаясь с ноги на ногу. Он был взволнован чем-то — возможно, присутствием в доме, где он прижился, постороннего?

Для чего же тогда Кит Марло не запирал входной двери?

Вдруг Гарри ощутил, что злится — на себя из-за того, что забыл, какого цвета его кровь, и на этого смазливого провинциала.

Он, граф Саутгемптон, едва не начал оправдывать свое здесь присутствие — и перед кем?

— Ну, что вы встали, — капризно дрогнув голосом, сказал он, и торопливо, слишком торопливо махнул рукой. — Вы здесь — временная замена хозяина, я — почетный гость. Развлекайте же меня, как я развлекал вас, пока вы были у меня в гостях.

***

Уилл вдруг остро осознал, что место, которое его приютило, место, которое он привык считать своим домом, на самом деле было жилищем Кита Марло — и ничьим более. И что он, Уилл, здесь такой же гость, как и любой другой из числа тех, кому взбредет в голову толкнуть вечно открытую дверь, зажечь свечи и разжечь камин.

Кит не говорил ему, что кого-то ждет. Тем более, графа Гарри, проделавшего на ночь глядя путь из Саутгемптон Хауза, без слуг, и похоже, пешком, словно он запросто, по-свойски решил заглянуть к соседу на огонек. Но, возможно, Уилл просто забыл — ведь за сегодня столько всего случилось, что разум его замутился и ненужные детали попросту пропали из памяти? А, может, Кит не захотел ставить его в известность, справедливо полагая, что в своем доме он может делать, что заблагорассудится, в том числе и принимать прибывших инкогнито юных пылких графов?

А может быть, — и при этой мысли Уилл весь затрепетал от догадки, — он им помешал? Интересно, если бы Кит вернулся раньше, не нашел бы Уилл вечно открытую дверь в кои-то веки запертой? В конце концов, Кит ему ничего не обещал. Это он обещал Киту, и был даже слишком щедр и безрассуден в своих обещаниях, но Кит… Уилл взъерошил волосы, отгоняя непрошеные, ядовитые мысли. Нет, Кит не таков. Он не стал бы двурушничать и скрываться. Если бы что-то изменилось, если бы тот, кого Кит назвал своим Орфеем, вдруг наскучил Меркурию, он бы узнал об этом первым.

Графу Гарри между тем удалось овладеть собой — сказывалось воспитание и вереница благородных предков, полагавших сдержанность первейшей из добродетелей. Он подпустил капризную ноту в голос, и весьма ловко. Уилл даже позабыл на миг свои горести и весь сегодняшний ужасный день — так восхитился маленьким спектаклем, разыгранным графом Гарри для него одного.

Он улыбнулся — совершенно искренне и опять взъерошил и без того торчащие в разные стороны волосы.

— Простите, милорд Саутгемптон, мою неловкость… Я… я, должно быть, забылся — столь ослепительным показалось мне ваше явление здесь, в Шордиче… Конечно, я к вашим услугам. О чем же мне вам рассказать, чтобы вы хотели услышать, милорд? — Уилл поклонился самым изысканным образом. — Может быть, вы желаете знать свежие театральные сплетни? А хотите, я почитаю вам отрывки из своей новой пьесы, которую еще не ставили нигде? Или может быть, желаете узнать что-то о здешних диковинках, которые, несомненно, бросились вам в глаза? Вот, например, этот зверь, что у порога, он живет только в одной стране, в Виргинии, берега которой достиг однажды милорд Рэли…

***

Уилл Шекспир только с виду казался растяпой — на деле же взял себя в руки едва ли не скорее, чем сам Гарри, отвесил вычурный поклон, и принялся болтать. Занятие, кормившее его уже несколько лет — о, Гарри уже успел узнать о нем все, что ему хотелось бы знать о том, кто делит с Китом кров, вдохновение и постель.

Вопросы были заданы точно — из них было очевидно, что стоило предпочесть гостю. Но Саутгемптон опять сплоховал, что есть мочи чертыхаясь в душе, а чертыхание было уже не отличить от трепыхания малолетнего дурака, поверившего, что если поскоблить сусаль предрассудков и пустых проявлений почета, под ней можно будет обнаружить отношение всерьез.

Он сделал выбор, и неверный:

— Я хочу знать о театральных сплетнях, мастер Шекспир, — и, усевшись в глубокое, устрашающе тяжелое кресло Кита, как в свое собственное, добавил себе дополнительный груз на шею, на случай, если утопленник пойдет на дно не так резво, как мог бы. — Я обожаю сплетни, и не только о театрах, и одну только что узнал от вас, хоть вы, наверное, и не собирались мне ее рассказывать. Никогда раньше не слышал, чтобы сэр Уолтер Рэли дарил Киту… мастеру Марло подарки.

Перед мысленным взором колыхнулся жемчужный блик, мягко окрашенный отблесками ласкового пламени. В это воспоминание вплетались раздражающе мудрые наставления. И тем больше они раздражали, чем правдивее казались — о, великий мореплаватель и отчаянный первооткрыватель знал, о чем говорил. Может быть, одно из приключений, невольно разделенных им со многими другими, с теми, чьих имен он не знал и о чьих страданиях даже не догадывался, и было самым опасным в его жизни?

Гарри помнил: Леди Королева как-то спросила об этом своего любимца, изящно обмахиваясь веером и рассыпая искры от перстней. И что бы ни ответил сэр Уолтер — сейчас это показалось бы наглой ложью.

— Хотя, если задуматься — оно и верно. Они оба любят все, что кажется нам, обычным людям, опасным и чуждым. А я смотрю на вашего друга, мастер Шекспир, и думаю — опасен и чужд он сам. И понимаю, что влечет сэра Уолтера в неведомые морские дали. Туда, где, как он говорил, только по кружению птиц можно определить, что ты достиг земли — какой-то, и не обязательно той, к которой стремился… — Гарри болтал, и понимал, что утопленник уже скорчился на дне бушующего океана, того самого, на чьей спине шрамами остались кильватеры смелых кораблей Рэли. Он творил глупость за глупостью, он нес чушь, и не мог остановиться.

Тряхнув волосами, он сделал так, чтобы Шекспир увидел украшение, продетое в левое ухо. Одновременно с суетливой тревогой его переполнила радость открытия — лишь здесь и сейчас, нарочито небрежно усевшись в это старое кресло, дозволяя пахнущим вином, пылью и загадкой теням обступить себя со всех сторон, он начал понимать, какой смысл был изначально вложен в этот дорогой, бесценный подарок.

***

Слова вышли из повиновения в этот вечер. Они не следовали за мыслью, но бежали впереди нее, да так резво, что ни Уилл, ни юный граф Гарри не смогли их сдержать — ни оба, ни по отдельности.

Уилл, наверное, и не понял бы, что сболтнул лишнее, если бы не граф Гарри не указал ему на это, благосклонно ткнув холеным, украшенным дорогим перстнем пальцем. А, указавши, проболтался и сам. Он все говорил и говорил, будто болтовня могла выстроить вокруг его души и его намерений крепостную стену и проложить ров, наполненный водой и чудовищами. Будто слова могли защитить его — от него же самого. Он говорил, а Уилл слушал, не забывая почтительно кивать, а внутренне — изумляться и ужасаться.