Пещера смерти в дремучем лесу(Два готических романа) - Берджес Мэри Анн. Страница 21

Я хочу возвратиться и себя заключить в горестном моем жилище; я выходил из него, чтобы удалиться в средину дремучего леса и бродить там в уединении с жестоким отчаянием в душе своей.

Таким образом он окончил печальную свою историю, и в продолжение ее часто горькие слезы орошали лицо старика, — слезы, исторгнутые воспоминанием о его бедствиях. Рыдания часто прерывали его повесть, и я сам содрогался от ужаса. Там, обняв его сердечно, я изъявлял ему все уважение, которое имел к старикам, особливо к тем, коих угнетает бремя злополучия. Потом я расстался с сим человеком, коего горестная и ужасная история наполнила живейшим состраданием мое сердце.

КОНЕЦ

Примечания

Сочинение ученой шотландской писательницы Мэри Анн Берджес (1763–1813) «Пещера смерти в дремучем лесу» было впервые опубликовано без имени автора в газете «The True Briton», а затем вышло отдельным изданием в Лондоне в 1794 г. под заглавием «The Cavern of Death: A Moral Tale» («Пещера смерти: Моральная история») [5]. В 1799 г. в Париже был издан французский перевод, и уже с него неким С. Р. был выполнен перевод на русский язык («Родольф, или Пещера смерти в дремучем лесу. Аглинское сочинение»), напечатанный в Москве в 1801 г.

Очевидно, роман пришелся по душе читателям: в 1806 г. было осуществлено второе издание, причем роман был на сей раз приписан А. Радклиф («Пещера смерти в дремучем лесу: Аглинское сочинение. Сочинение г-жи Радклиф»). Такая практика была обычна в те времена: к примеру, в газетных объявлениях о продаже первого издания романа автором его указывался достаточно известный Ф. Дюкре-Дюмениль. Любопытно, что книга вышла одновременно в двух типографиях — Селивановского и Решетникова. Здесь, как и в третьем издании 1835 г., на с. 3 было проставлено заглавие «Родольф, или Пещера смерти».

Упомянутое третье издание вызвало, как и можно было ожидать, презрительную отповедь В. Белинского:

«В 1835 году, когда всякому грамотному и читающему человеку известны романы Вальтера Скотта, роман покойницы г-жи Радклиф! Это должна быть спекуляция кого-нибудь из наших досужих Лавока. Перевод этой книги, вероятно, был сделан во время оно, а теперь просто перепечатан. Странное дело, неужели эти вздоры находят еще читателей? В таком случае, хвала нашим Лавока, нашим букинистам, нашим ярмаркам и особенно нашим добрым провинциалам! В самом деле, если бы эти добрые люди не покупали таких книг и не читали их во здравие, то что бы осталось делать на белом свете книгопродавцам Никольской улицы и толкучего рынка?.. Что бы осталось делать на белом свете таким авторам, каковы гг. Орлов, Сигов, Кузмичев, Свечин, Чуровский, автор „Ольги Милославской“, „Графини Рославлевой“ и т. д.?.. Итак, пишите, переводите и продавайте, почтеннейшие!»

«Неистовый Виссарион», выступавший как «-он -инский», не пожалел даже очаровательный гравированный фронтиспис, отметив, что книга издана «с плохою картинкою, а под нею — с безграмотною надписью» [6].

В 1838 г. на роман откликнулся Б. Федоров, исправивший ошибку Белинского (по-видимому, искренне считавшего, что «Пещера» принадлежит перу Радклиф):

«„Пещера смерти“, небольшой роман под именем госпожи Радклиф, напечатан третьим изданием. Должно заметить, что славной английской писательнице, которой Вальтер Скотт торжественно отдал справедливость в своих жизнеописаниях романистов, не посчастливилось у нас от книгопродавцев, переводчиков и журналов. Первые, превознося ее знаменитость, издавали под ее именем чужие сочинения, одно другого хуже, напр.: „Пещеру смерти“, „Живой мертвец“ и проч., а журналисты, подшучивая над ее замками и аббатствами, не были справедливы к ее достоинствам и несколько раз порицали ее за чужие романы, особенно за „Францисканского монаха“, изданного у нас под ее именем и сочиненного англичанином Левисом» [7].

Впрочем, «Пещера смерти» отнюдь не лишена литературных достоинств, критиков же, безусловно, мог отталкивать зачастую безграмотный перевод. Как справедливо (и щадяще) отмечает В. Вацуро, «перевод <…> архаичен уже для начала века, что особенно сказывается в любовных диалогах, где рыцарь изъясняется на странной смеси приказного и галантерейного языков. Иногда беспомощность переводчика полностью затемняет смысл фразы» [8].

«Автор романа», — пишет он далее, — «еще не мог знать высших достижений готического жанра. Из сочинений Радклиф он [9] почти наверное читал „Лес“ и, возможно, „Сицилийский роман“; зато ему, без сомнения, были известны „Замок Отранто“ и следовавший за ним исторический роман. Сюжетообразующий мотив „Пещеры смерти“ — родовое проклятие, как это было и у X. Уолпола. <…> Наказание совершается фатальным движением событий: сверхъестественные явления указывают Родольфу путь к пещере, где скрыта роковая шпага; сын Дорнгейма Фридерик готовит убийство отца из ревности — но сам гибнет от подосланных им убийц, принявших его за Родольфа; барон в отчаянии вонзает себе в грудь шпагу Альберта. „Сии обстоятельства подали набожному кавалеру новые причины удивляться определению провидения Божия, Который обратил на главу жертв Его правосудия преступления, о коих они сами умышляли“, став таким образом „орудиями собственного разрушения“ и избавив героя от необходимости совершать казнь своих родственников.

Этот центральный мотив „Замка Отранто“ окружен побочными, также, возможно, восходящими к роману Уолпола: так, узурпатор Дорнгейм, движимый желанием продолжить род Дорнгеймов, собирается взять в жены невесту [10] своего сына — совершенно так же, как уолполовский Манфред.

Этого мало, — вся техника, образность, сама мировоззренческая концепция „Пещеры смерти“ — „уолполовская“, а не „радклифианская“. Это рыцарский роман, действие которого относится ко времени Фридриха Барбароссы, и „суеверие“ — фантастический и сверхъестественный элемент — выступает в нем не как потенция, но в предельно вещной и обнаженной форме. Анонимный автор в трактовке фантастических мотивов словно продолжает Уолпола: так, привидение отца Родольфа в пророческом сне произносит загадочные слова: „Из сей оледенелой руки прими сию шпагу, которая должна отмстить за мою смерть и привести тебя в принадлежащие тебе права“ — и вслед за тем, проникнув в Пещеру смерти, Родольф находит скелет, сжимающий шпагу; он произносит клятву мщения, и „в ту ж минуту иссохшие пальцы, которые ее держали, отверзлись сами и оставили ее в его руке“. Все это — довольно близкая вариация пророчества в замке Отранто, также связанного с обретением меча, погребенного в земле. Число сходных мотивов можно было бы умножить: так, призрак отца Родольфа, преображающийся в скелет, — едва ли не реплика знаменитой сцены в главе 5 „Отранто“, где скелетом оказывается „молящийся“ отшельник.

В эту „сказочную“ поэтику уолполовского романа органично входят сцены, соприкасающиеся с ранними романами Радклиф; прежде всего это описание леса и „ужасного места“ — Пещеры смерти. <…> Подобные ландшафты будут характерны и для романов Радклиф».

«Разбойники Черного Леса», анонимно изданные в Москве в 1803 г. — творение плодовитого французского беллетриста Жака-Сальбиготона Кесне (Quesne, 1779–1859). Английская критика не преминула поднять на смех этот странный гибрид конспективно изложенного готического романа и морализаторской брошюры, вышедший в Париже в 1799 г. под заглавием «Les Cinq Voleurs de la Forêt-Noire» («Пять разбойников Черного Леса»). «Большую часть данного тома, — писал критик The Monthly Magazine, — занимает диалог между капитаном banditti и одним из его пленников, который тщетно пытается убедить разбойника, что его нынешний образ жизни равно противен Богу и человеку. Будучи полностью лишено повествования, что является обычным недостатком такого рода композиций, данное сочинение, разумеется, представляется скучным и пресным» [11].