Пожиратель Пространства - Вольнов Сергей. Страница 21

К некоторым дивчатам, особо популярным и сексапильным, потому особо дорогостоящим – хлопцы в мгогомесячных очередях стоят, дожидаясь…

«Вот и к ней – наверняка!», – думаю я, шестнадцатилетнее безусое парубчисько, ещё не подкопившее монет даже на гульбу с некрасивой.

Думаю это я о дивчинке, входящей в зал и застающей в нём меня, хуторяка, что оторопело торчит у пищевого автомата. Смеривает она скотинопаса взглядом равнодушным, отводит глаза…

(Челюсть моя тем временем едва об пол не хлопается, а коленки дрожать зачинают. Ещё бы! Такого файного личка и такой сногсшибающей с одного взгляда фигурки я в жизни своей до того дня и не видывал!!!)

…и вдруг возвращает, в меня втыкает, а в карих большущих очах тех – разгорающийся интерес. Улыбается. (А у меня сердце проваливается на первый этаж!..) Спрашивает:

«Шо, нэ лизуть у щилыну твои мэталэви грывни?».

Мучительно соображаю, о чём это она, собственно. Настолько поглощён я созерцанием невиданной красы. Под тонэсенькой вышитой сорочечкой – ничегошеньки нема, и натёртые шёлком остренькие сосочки гордо выпяченных стоячих грудей четвёртого размера так и норовят, так и норовят проткнуть ткань… и чёрные шортики, такие коротенькие, что больше на трусики похожи!.. и высокие, выше колен, обтянувшие стройные ноги красные сапожки мягкой кожи, более похожие на чулки, нежели на обувь… Чёрные брови, яркие пухлые губы, румяные щёчки, чёрная и толстенная, перекинутая на левое плечо коса… Ну вылитая Марийка—Врода из сказки… Мираж!..

Продолжая улыбаться, сладкое виденье протягивает мне кредитную карточку и жестом показывает: воткни, мол, в прорезь. Я сомнамбулически беру продолговатый кусок пластика и, не в силах отвернуться, тыкаю рукой вслепую, куда—то по направлению к автомату.

«Ха—ха—ха!», – звонко смеётся красуня и выхватывает у меня кредитку…

Звали её Лоис Радченко. Она была моей ровесницей, но – уже весьма многоопытной женщиной, молодой да ранней, к тому времени собравшей приданого, поди, не менее чем на пяток мужей—работников.

Я был для неё чем—то вроде забавного степного приблуды—щенка, но я благодарен ей. За то, что ласкова и нежна была со щенком необычайно, и дарила ему себя, неистовую, страстную, до последней клеточки и молекулы ЖЕНСКУЮ, целых три дня и три ночи; не выгнала, не унизила, и отпустила восвояси лишь тогда, когда сам запросился прочь…

Я приполз к условленному месту сбора на сутки позднее условленного времени сбора, но хлопцы—соседи, предводительствуемые механиком из нашего сотски—центра Толей Стульником, терпеливо ждали меня, ярясь и предвкушая расправу; однако, завидев мою счастливую изнурённую мордяку, только переглянулись, дружно хором засмеялись и ничего не сказали. Погрузили меня и мой «арб» в кузов большой «бестарки», дали трёхлитровый пластискляный глэчик охлаждённой ряженки и оставили в покое, трястись в рычащем вездеходе на пути домой и грезить о свершившемся, уже перешедшем в разряд былого.

Больше я никогда Ло не видел. Приехав полгода спустя, искал, но она, судя по информации, полученной мной у её семьи, подалась в столицу, поближе к космопорту, с твёрдым намерением повидать Вселенную, прежде чем мУжиться…

Вероятно, она ощутила зов звёзд. Аналогичный коему ощутил и я, попозже, окончивший Универ никому не нужный на нашей планете целинный степняк с дипломом социолога. Какая на хрен социология в обществе, культурно провалившемся на целые тысячелетия в прошлое! Рухнувшем в эпоху почти доэлектрическую, допаровую по уровню менталитета. Примитивной цивилизации, настолько закоснелой в своей заунывной туге по ныне утраченному былому величию духа, что тошно становится, стоит лишь задуматься… Но кто задумался, тому в вечно однообразной степи делать больше нечего.

А когда—то МЫ были другими… Однако – столетия победоносного царствования разработанной оккупантами—сладымарями изуверской стратегии уничтожения нашей самобытности даром не прошли.

Стирание архивов, уничтожение памятников—шедевров национального искусства, насаждение суррогата культуры, сляпанного как пародия на их собственную, намеренное возведение образовательного барьера, не позволяющего второсортным «степарям» выйти на более высокий уровень развития…

История повторяется, ох как Бабуля права—то! Если проводить исторические аналогии, то сразу вспоминается, что нечто подобное уже случалось в прошлом. Наших далёких предков точно так же насильно и старательно «перевоспитывали», вытравливая национальное самосознание, язык, культуру…

Ладно. Что было, то – было. Что есть, то – есть. Давно уж миновали времена, когда я, напичканный хитромудрыми теориями выше макушки «яйцеголовый» социолог—идеалист, грезил о претворении великих возрожденческих планов в реальность. Верил же ж, дурень, что вновь обрётший независимость Стэп возродится в первую очередь духовно… Э—эх. Что будет, тому и – быть.

…потом, вслед за Ло, были хуторские и осэрэдковые девчата, бесплатно и за монеты. Потом город. Гуманитарный Универ, факультет общественных наук, я в нём; молодёжные тусовки и студенческие группы, в которых я играл; городские девчата, у которых я начал пользоваться успехом благодаря степной выносливости и подаренному природой «любовному» таланту; и, на последнем семестре: Пума Яновская…

Как я всё же ухитрился доучиться, получить диплом – до сих пор не пойму. Здоровый был парубок, мы все, Убойки, крепкие. С одним «изъяном», также генетическим, по всей видимости. Батько мой, Торас, на тыщу километров вокруг – единственный хлопец, осмелившийся поставить дивчине условие: или я один у тебя буду, или ухожу.

А мамо моя, Халя – единственная известная мне женщина, воспитанная на планете Стэп, которой не только поставили подобное условие, но которая согласилась его выполнить.

Вторую, которой поставили, из мне ведомых, звали Пума. Пума – не согласилась.

Правду, наверное, говорят, что в жизни каждого мужчины есть только две женщины – первая и ещё одна. Первая у меня была – наверняка. Ещё и какая! Но вот – была ли именно Пума тою «ещё одной»?..

Иногда я думаю – да. Не могу её забыть, год за годом наведывается иногда, во снах… Но иногда я вдруг ощущаю во сне присутствие другой женщины, однако не узнаю её, и все мученья прошлые мнятся цветочками, и тогда у меня утром нехорошее предчувствие, что ягодки – впереди.

… – Курят или аристократы, или дегенераты, ясный пень, – ворчит Бабуля, выволакивая меня из плотного тумана воспоминаний своим появлением. Вслед за этим она выволакивает меня из прохода в буквальном смысле.

Бабуля, бывает, отыскивает в своей обширной памяти такие редчайшие идиомы (впрочем, и сам этим грешу), что диву даёшься! И не всегда можно разобраться в этимологии – откуда они в языках взялись, и что, собственно, означают. Но – исстари присутствуют в лексиконах, факт – на морде… налицо то есть.

Я слабо упираюсь, и Ба ворчит:

– Да всё уже, всё. Потехе час, делу – всё остальное время. Девочки порезвились, я тоже, теперь поторгуемся. Ты покуда молчи, уму—разуму набирайся.

– Куда уж больше, и так палата, – в тон ей ворчливо отвечаю, но сопротивление прекращаю. Всё едино – бесполезно.

– Во—от, дорогушечки, – совсем другим тоном, странным, я бы сказал, воркующе—экзальтированным, произносит на спейсамерике Ррри, втаскивая меня в пещеру, – позвольте представить: Солид Торасович Убойко, мой субкарго, самый талантливый из моих подмастерий, за всю мою карьеру. Мне удалось превратить его из сопливого идеалиста в нормально, коммерциалистски мыслящее существо, и если бы он был не он, а она, и кирутианка, а не постземляшка из системы Стил Хоу…

– Соняш—шника, – шиплю я, думая при этом: «Ну, не ты одна превращала, и до тебя талантливые волшебницы случались!», и пытаюсь ущипнуть Бабулю за левую самую верхнюю, «битьевую», лапу. Ей мой щипок что мёртвому припарка, ясный пень. Но она таки поправляется:

– Системы Соняшника, то бишь! – и продолжает: – …я бы непременно порекомендовала его к принятию в ложу Делового Тайного Девишника Торговок. Извольте любить и жаловать…