Человеческое и для людей (СИ) - Тихоходова Яна. Страница 24
До этого момента Приближённые ходили — ковыляли — по снегу, доходящему им чуть ли не до колен. Потепление наступило неожиданно и очень-очень резко.
«Проклятье. И что делать? Отмалчиваться? Отпираться? Оправдываться?..»
А смысл?
— На втором этаже. Первая дверь справа.
Отмороженный Хэйс кивнул, наконец-то снял с себя тяжёлый плащ, бросил его на стул и, развернувшись, направился к лестнице.
Иветта, сжав руки в кулаки, последовала за ним.
В спальне, в отличие от кухни, жили, и потому она была пропитана бардаком: на кресле громоздилась одежда, в том числе несколько не первой свежести; на прикроватной тумбочке хаотично теснились украшения и высилась чашка, исчерченная засохшими подтёками кофе; на столике и частично на полу лежали книги на пару с конспектами — сравнительно аккуратно, но зато черновики валялись кое-как, причём зачастую измятыми; кровать была заправлена откровенно небрежно: покрывало скрутилось, из-под него понуро торчали одеяло и простынь…
На мгновение Иветте стало неловко, однако стыд — слава Неделимому — почти тут же сменился злостью.
Потому что а какого, собственно, хрена? Это её дом и её спальня — её правила и её жизнь, которую она имеет право проживать, как хочет и в какой угодно обстановке. Всяких Отмороженных да Обнаглевших сюда вообще-то никто не звал — они заявились без приглашения и теперь совали свои выдающиеся носы куда ни попадя; без разрешения и беспардонно — ну так кому стыдно должно-то быть?
Правильно — им, и своё мнение по поводу увиденного — подсмотренного — они могут засунуть себе туда, откуда еда у людей выходит естественным путём.
Не говоря уже о том, что существовала проблема значительно серьёзнее и пагубнее бытового беспорядка.
Скрестив руки на груди, Иветта прислонилась к дверному косяку (ей было комфортнее стоять близко к выходу, хотя она и понимала, что убежать всё равно не получится) и вцепилась взглядом в Хэйса.
Который её настойчиво игнорировал и времени даром не терял.
Он быстро пробежался глазами по комнате и сначала подошёл к тумбочке: покопался в украшениях, потряс лампу и заглянул в чашку — а затем, присев на корточки, открыл дверцу и, немного погодя, вытащил на созданный им свет крупный иссиня-чёрный заполненный на три четверти флакон…
Совершенно не тот — расползается мороз, падает снег и медленно приближается вьюга.
Вытащив пробку, Хэйс понюхал зелье и спросил:
— Что это?
— Снотворное, — спокойно и честно ответила Иветта. — Мне его дал Приближённый Кет.
И случилось неожиданное — потрясающее, можно даже сказать, исключительное чудо: на бледном и обычно неподвижном лице нарисовалась человеческая эмоция.
Хэйс усмехнулся — слабо, но всё же вполне различимо, а затем (с иронией?!) протянул:
— А-а-а. Приближённый Кет.
Иветта недоумённо моргнула. Переступила с ноги на ногу, сжала плечо, кивнула и моргнула ещё раз.
В таких ситуациях принято говорить или думать нечто вроде «Хм-м, что вызвало у тебя подобную реакцию?», но в случае Отмороженного тянуло скорее вскинуть руки и прочувствованно вопросить: «Неделимый помилуй, да что у тебя вызвало-то — реакцию?!»
Может, и ему сочетание «Тит Кет» казалось… забавным? Или этих двоих связывала какая-то смешная история? Или что?
Загадочные всё же люди — Приближённые; логика у них — поистине непостижимая.
Хэйс снова, заледенев, замариновал своё лицо, однако вырвать из голоса иронию с корнем и окончательно не сумел или не захотел — её следы всё равно в нём слышались и несколько смягчили заявление:
— Я уточню у него, правду ли вы говорите.
Тут Иветта могла только пожать плечами, что и сделала.
«Да пожалуйста. Уточняй».
В этом отношении скрывать ей было нечего.
Хэйс поставил флакон на тумбочку рядом с чашкой, развернулся, обошёл кровать и, встав за ней, выразил изменяющее намерение.
Взлетело, распрямляясь, покрывало, судорожно потряслось в воздухе и упало на пол; выпорхнула из наволочки подушка и распалась на облако пуха и перьев — наволочка же, вздрогнув, вынужденно передразнила покрывало… а затем одеяло с пододеяльником повторили судьбы их обеих.
«Восхитительно, — подумала Иветта, глядя вперёд через белую, медленно оседающую пелену, в которую превратились её постельные принадлежности. — А убираться кто будет?»
А уж о возмещении ущерба, наверное, было нелепо заикаться даже в мыслях.
Самым же страшным было то, что весь этот беспредел уместился в одно-единственное выражение сути намерения: никаких дополнительных звеньев и никаких повторений — кровать последовательно и основательно выпотрошили с помощью простейшего, самого базового жеста.
К огромной, колоссальной силе Приближённого очевидно прилагались развитое воображение и стальная воля, объединённая с искреннем и горячим желанием найти искомое.
И к своей цели Хэйс подбирался: следующим он начал свежевать стоящий у левой стены шкаф — ещё не лето, но поздняя весна: всё дальше отступают дожди и снега, пробуждаются муравьи и начинают зацветать перелески.
«Неделимый, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пусть лето сегодня — не наступит».
Летала и падала на оголённую кровать платья, пиджаки, штаны, юбки и блузки; раскрывались в воздухе обувные коробки и сыпались из них на пол туфли, босоножки и сапоги; переворачивались и тряслись барсетки, рюкзаки и вечерние сумки; парили лёгкие шарфы, порхали свитера и тяжело оседали на землю пальто — шкаф оказался добычей посложнее: изменяющее намерение Хэйсу пришлось выразить далеко не единожды.
И Неделимый, да чтобы всё обратно развесить и разложить, нужно будет убиться.
(Хорошо хоть Отмороженный сам шкаф в щепки не разнёс, он был удобным и красивым: гигантским, резным, с «костяными» вставками и вделанными в дверцы зеркалами — на Каденвере такой не сыщешь, а смотаться куда-либо за его пределы ведь нельзя.).
Совершенно глупые, нелепые, неуместные мысли: какой шкаф, какое обратно, если всё это легко может перестать иметь какое-либо значение, если…
Хэйс, немного повернувшись, снова выразил изменяющее намерение.
Которое открыло пенал — стоящий вплотную к шкафу, слева, ближе к Иветте.
И она крикнула — прерывисто и громко и раньше, чем успела подумать:
— Там личные вещи! Очень… Очень личные вещи! Совсем… совсем личные!
На нижней полке действительно лежали «очень личные вещи»: нижнее бельё и игрушки для самоудовлетворения, между которыми и были спрятаны составы, потому что…
Потому что ну кто же станет копаться в таком? Кто полезет в… в принадлежности для мастурбации?
Отмороженный Хэйс, немного повернувшись, ровно сказал:
— Уверяю вас, ваша личная жизнь меня не интересует, и рассказывать кому-либо об увиденном я не намерен.
И полез. Без каких-либо сомнений, колебаний или угрызений совести.
Потому что очевидно был Отмороженным Наглухо; На Всю Голову; Вдоль, Поперёк, В Глубину И Наискось — это насколько же нужно никого не уважать и ничего и в медяк не ставить, чтобы в чужом доме, невзирая на абсолютно прозрачный намёк, не остановиться? Решить сунуться в максимально личное?
Беззастенчиво ворошить интимное прямо на глазах у хозяйки, которая и вправду верила, что в кои-то веки поступила умно, проявила смекалку — однако если подумать…
Она ведь действительно нарушила закон. Сознательно и грубо, серьёзно, «по-настоящему»; и сделала она это впервые в жизни, то есть не была «специалистом» — возможно, её решение было не изобретательным, а как раз-таки очень типичным.
Если бы обыск у какого-нибудь преступника выпало проводить ей, Иветта бы, вспомнив свой опыт, тоже бы полезла.
Так какое право она имела-то злиться — на Хэйса?
Он делал именно то, что в своём положении должен был; и вместе с кофтами, кардиганами и брюками проносились мимо последние дни весны, испарялась с поверхности озёр вода, и становились удушающими ночи…