Человеческое и для людей (СИ) - Тихоходова Яна. Страница 65

Невозможно было его не вспомнить, ведь поистине уникальным, чуть ли не перевернувшим взгляд на мироустройство опытом стала страстная (и внезапная настолько же, насколько вдохновенная) речь третьего Архонт Стыда о том, что стыд — самое бесполезное из всех чувств, которое разрушительно больше, чем «несчастная, презираемая всеми ненависть».

Во-первых, пришлось расстаться с наивным убеждением «держащие Трон как минимум уважают его основание». Во-вторых, тот, как свойственно их сильнейшествам, был в чём-то ошеломительно прав.

Вот только стыд всё равно лучше ненависти. С эгоистичной точки зрения человека, не желающего быть её объектом, естественно: того, кто испытывает, разъедает, увы, что одно, что другое.

— Этого достаточно, Себастьян. И я также прошу прощения — за то, что лгал тебе.

И судьба любит сарказм: обозначая проступок, Этельберт продолжал быть не до конца честным идентичным методом.

Выражая раскаяние, он аккуратно не упомянул, что если бы неким чудом оказался в прошлом, то ничего бы в своём поведении не изменил. Что расстраивала его — заведомая необходимость лжи. Что сожаление вызывали не собственные действия, а факт «четырёх хороших, славных, светлых лет не было бы — без обмана умолчанием».

Он знал, насколько ущербны и никчёмны в долгосрочной перспективе «извинения» из гнусного разряда «печально, конечно, но в подобных обстоятельствах я поступлю ровно также» — и прибегал к ним далеко не в первый и наверняка не в последний раз.

Привычная сделка с совестью, являющаяся одной из издержек профессии.

— И, в свою очередь, хочу, чтобы ты знал, что ничего мне не должен.

Но кто же из людей — совершенен?

— Спасибо, — неловко кивнул Себастьян и в том же духе добавил: — Как… идут дела в Университете?

Разумеется. О чём же ещё он мог спросить.

— Хорошо. Ты ведь и сам знаешь: очень достойный преподавательский состав… — «Высококлассные специалисты, в основном искренне любящие свою работу». — …и как всегда очаровательная молодёжь.

Разношёрстная, шумная и смелая: одна вмешивается в ритуал передачи, другие — главы студенческого совета — наблюдают с угрожающим вниманием, и вполне верится, что способны испортить жизнь, если их спровоцировать; как при необходимости не отступят и не пощадят себя и заслуженные магистры.

Нынешний Хранитель не раз говорил, что жителям Каденвера опасаться нечего, но разве многого стоят подобные слова, когда произносит их захватчик, не проявляющий особого дружелюбия? Кто же прислушается к силе — власти самой простой, прямолинейной, грязной и неубедительной?

Временно. Слава Создателям, всё — временно.

Главное — ни в коем случае, даже ненамеренно не загонять людей в угол.

— Всё замечательно, но прощать твоё смещение мне никто не собирается.

«И даже представлять не хочется, что творилось бы, если бы меня обязали объявить о твоей “якобы смерти”».

Этот маятник, мрачнейший и показательнейший из всех, качнут лично шестнадцать уже после исполнении Воли; «Ты там вали всё на нас: мы, мол, размышляем и к согласию никак не придём, а что в итоге решим, да кто ж нас, неисповедимых, знает» — за что его сильнейшеству для разнообразия спасибо — искреннее.

Усмехнулся Себастьян невесело — Этельберт его настроение разделял всем сердцем.

Повисшая тишина снова была вязковато-неловкой.

А чай, между прочим — безвозвратно остывшим.

— Полагаю, нам имеет смысл, фигурально выражаясь, познакомиться заново. Расскажи о себе, Себастьян.

«Я ведь практически не знаю тебя-нынешнего».

И немало того двадцатилетнего юноши увиделось в полуседом, напряжённом, чуть ссутуленном, явственно не счастливом мужчине, ничем ведь не заслужившем сарказма проклятой судьбы — наверное, из-за растерянности, которая просочилась и в голос:

— Я… даже не знаю, с чего начать.

Однако он был — и останется — жив.

И думать о прошлом давнем, недавнем и возможном неконструктивно: чтобы действительно помочь, следовало слушать настоящее и смотреть — исключительно в будущее.

— Почему бы не с начала? Что заставило тебя выбрать Незерисан?

Глава 14. Сын мастера металлов и мастера красок

//Прим. автора: по правилам русского языка в слове «раскро́шится» ударение падает на «о»: раскроши́ться-раскрошу́сь-раскроши́лся — но раскро́шится-раскро́шимся- раскро́шитесь-раскро́шатся :)

…но доносятся слухи, что люди ущербны и обречены как подвид; что когда-нибудь, треснув, раскрошится и Вековечнейший Не-Монолит; что сгниёт, распластавшись, исчезнет, расплавившись, всё между строк — между плит

раскалённой земли — разорвавшихся гор — растворённого моря и ила.

Мне нет дела до страхов философов, слухов и теоретических бед; мне и так верный свет совершенно не мил, зимний снег почему-то не бел; в каждом стоне ветров и чернил размышлять получается — лишь о тебе

и желать тебе счастья. Везде, где бы ни был, и с кем бы — удачливым — ни был.

Калистра Хани «Не(у)ловимое», издано впервые в 1291-ом году от Исхода Создателей

Этельберт Хэйс был сыном мастера металлов и мастера красок.

Его мать была репликатором, а отец — художником: «Возможно, вы знаете об Адриане Хэйсе?», — и нет, Иветта слышала это имя впервые; что ничего не значило, ведь в живописи она не разбиралась практически вообще: вот тут — натурализм, здесь — вроде авангардизм, кто-то чем-то всегда плотно и вдохновенно занимался, а что происходит сейчас, ведает лишь Неделимый да искусствоведы. Ей оставалось только поверить, что Хэйс-старший, конечно, гением своего века не считался, однако определёнными популярностью и уважением пользовался и был тем, что имел, вполне доволен.

А вот Хэйсу-младшему кисти подчиняться отказались: он, под руководством отца, пытался научиться обращаться с ними достойно, но довольно скоро услышал, что, к сожалению, не достаёт ему ни предрасположенности, ни — что хуже — страсти.

— Признаться, расстроился я не сильно, так как второе было абсолютной правдой: я не особо-то хотел рисовать. Мне нравилось скорее проводить время с отцом, а не издеваться над холстом или бумагой — и тяги к ним я так никогда и не ощутил. Временами я ради удовольствия делаю разного рода наброски, однако никакой художественной ценности у них, естественно, нет.

И Иветте не составляло труда его понять, ведь она разделяла его положение — но не лёгкость, не беззаботную прямоту, не спокойную улыбку, с которой он расписывался в своём неумении; этому приходилось молча завидовать.

(Наверное, когда ты знаешь — железно уверен, уже сотни сотен раз доказал и другим, и себе — что многое можешь, всё то, что ты сделать не можешь, не имеет какого-либо значения: сначала приглушается, затем теряется и наконец стирается под лавиной из явственной и гордой антитезы.).

(К тому же, им обоим повезло в главном: Адриан Хэйс не требовал от сына быть художником, как Вэнна Герарди не диктовала дочери стать писательницей — они не были любимы меньше за то, что не унаследовали творческого таланта и не испытывали желания продолжать начатый ещё до них путь.).

Эри Хэйс также была хорошим специалистом: настолько, что Оплот Стыда предложил ей Приближение. Она отказалась по причине неизвестной; унесённой — за Черту.

За которую ушёл и другой — второй из двух — причастник Союза Хэйсов.

Соболезнования Иветта выразила суетливо и косноязычно; узнала, что в них нет нужды, ведь «рана отнюдь не являлась свежей», и, поколебавшись, всё-таки спросила о совсем не важном, но почему-то упрямо интересующем: так… сколько лет было-то — (оставленному) оставшемуся сыну?

Хэйс моргнул, а затем, лукаво прищурившись, по традиции ответил на вопрос — вопросом:

— А сколько бы вы мне дали?

И пришлось вглядываться.

В светлые (не холодные, не мрачные, не мёртвые, просто очень светлые) глаза, обведённые морщинами; в разлинованный ими же высокий лоб, в затронутые ими же изящные руки, и длинные гибкие пальцы, и искусственно (ли?) седые, но густые волосы, и чуть приподнятые брови, и выразительный нос, и тонкие губы — она, притягиваясь, смотрела совершенно не туда и не на то, но что же ей было делать: глупое и обречённое ведь занятие — угадывать возраст и обычного человека, а уж Приближённого… Пятьдесят, сто, двести — да сколько угодно; но если всё же попробовать взвесить сплав из собственных ощущений и чужих знаний, грации и терпения…