Брайтонский леденец - Грин Грэм. Страница 55

— Если мы срочно чего-нибудь не предпримем, пожалуй, скоро весь Брайтон будет знать, что мы убили Фреда. Вся Англия. Весь этот проклятый мир.

— Ну а что мы можем сделать?

Малыш подошел к окну подвала, под ногой у него захрустел уголь; крошечный асфальтовый дворик со старой помойкой, которую неделями не чистили, железная решетка, запах гнили.

— Нельзя нам сейчас останавливаться, — сказал он. — Придется продолжать. — Над их головами проходили люди, но видно их было только снизу, до пояса. Чей-то поношенный башмак шаркнул по тротуару, задевая асфальт носком; вдруг показалось бородатое лицо нагнувшегося человека, который высматривал окурок. — Ей нетрудно будет заткнуть рот. Заткнули ведь мы рот Фреду и Спайсеру, а она-то еще совсем ребенок.

— Не сходи с ума, — остановил его Дэллоу. — Нельзя же продолжать до бесконечности.

— Может; и придется. Выхода нет. Может, так всегда — начнешь, а остановиться уже нельзя.

— Тут это будет неправильно, спорю на пять фунтов, что она честная, — возразил Дэллоу. — Послушай, ты ведь сам мне сказал… она в тебя втрескалась.

— А зачем тогда она соврала, что это ее мамаша?

Малыш внимательно оглядел проходившую мимо женщину, судя по бедрам, молодую, — выше ничего нельзя было рассмотреть. Его передернуло от отвращения; он ведь поддался и даже гордился этим — тем самым, чем Спайсер и Сильвия забавлялись в «ланчии». Ох, наверное, так и следует, разок попробуй каждого напитка и остановись на этом, если можешь, или сделай вид, что остановился и больше не пробуешь.

— Я и сам вижу, да это каждому ясно, — повторил Дэллоу, — она и впрямь в тебя втрескалась.

Втрескалась… Высокие каблуки протопали мимо, голые ноги скрылись из вида.

— Если она втрескалась, — возразил он, — тоща ведь еще проще: она сделает все, что я скажу.

Вдоль улицы несся клочок газеты — ветер был с моря.

— Я против того, чтобы еще кого-то убивать, Пинки, — сказал Дэллоу.

Малыш повернулся спиной к окошку, рот его скривился в жалкое подобие улыбки. Он спросил:

— Ну, а допустим, она сама покончит с собой?

Безумная гордость затрепетала у него в груди, он почувствовал подъем, как будто радость жизни вернулась в смущенную душу — в пустое обиталище вселились семь дьяволов, более страшных, чем тот, что прежде…

— Ради бога, Пинки. Ты вбил себе все это в голову, — сказал Дэллоу.

— Скоро увидим, — ответил Малыш.

Он стал подниматься по лестнице из подвала, оглядывая ступеньки в поисках надушенного матерчатого цветочка на проволоке. Но его нигде не было видно.

— Пинки! — позвал сверху из-за новых перил голос Роз, она с беспокойством ждала его на площадке. — Пинки, мне нужно сказать тебе; — начала она, — я не хотела расстраивать тебя… но должен же быть на свете хоть один человек, кому мне не нужно врать… Это не мама приходила, Пинки.

Он медленно подошел к ней, внимательно, испытующе оглядел ее.

— Кто же это был?

— Та женщина. Та, что всегда приходила к Сноу и все выспрашивала.

— Что ей нужно?

— Она хотела, чтобы я ушла отсюда.

— Почему?

— Она все знает, Пинки.

— А зачем ты сказала, что это мама?

— Я же объяснила: не хотела тебя расстраивать.

Малыш стоял рядом с ней, впиваясь в нее взглядом; она подняла на него встревоженно-правдивые глаза, и он понял, что верит ей, как никому другому; его неукротимая гордыня смирилась, он испытывал странное чувство успокоения, как будто ему не нужно было ничего замышлять… хотя бы некоторое время.

— Но потом я подумала, — робко продолжала Роз, — может, тебя нужно предостеречь.

— Правильно, — сказал он и положил ей руку на плечо, неловко пытаясь обнять ее.

— Она что-то говорила насчет какого-то человека, которому дала деньги. И сказала, что догадывается о тебе.

— Мне на это наплевать, — ответил он, погладив ее спину. Вдруг, взглянув через ее плечо, он замер. На пороге комнаты лежал цветок. Он обронил его, когда закрывал дверь, а потом… Он тут же начал соображать… Она последовала за мной, конечно, увидела цветок и поняла, что я знаю. Вот почему она призналась. Все то время, что он был с Дэллоу внизу, она размышляла, как бы загладить свой промах. Чистая совесть… слова эти заставили его рассмеяться. Чистая совесть шлюхи, вроде той, что кроется в груди, которую выставляет Сильвия, — выхоленной для специального пользования. Он опять рассмеялся; ужас этого мира, как нарыв, сдавил ему горло.

— Что такое, Пинки?

— Вот тот цветок.

— Какой цветок?

— Который уронила та женщина.

— Какой?… Где?…

«А может, она его и не видела… Может, она все-таки говорила правду?… Кто знает? Кто может знать? — подумал он. — И какое это, в конце концов, имеет значение», — заключил он с каким-то печальным волнением. Дурак он был; когда думал, что если она не лжет, тогда другое дело; он не может позволить себе рисковать. Если она искренна и любит его, то все будет гораздо проще, и только. Он повторял про себя: «Я не беспокоюсь. Мне нечего беспокоиться. Я знаю, что делать. Даже если ей известно все, я знаю, как поступить». Он пристально посмотрел на нее, затем обнял, сжал рукой ее грудь.

— Совсем не будет больно.

— Что не будет больно. Пинки?

— Да вот то, что я придумал… — Но тут же уклонился от объяснения своего мрачного плана. — Ты ведь не захочешь расстаться со мной?

— Никогда, — ответила Роз.

— Вот это я и имел в виду, — сказал он. — Ты ведь написала мне это. Поверь, я все устрою, если дела будут совсем плохи… устрою так, что ни тебе, ни мне не будет больно. Можешь мне поверить; — продолжал он торопливо и непринужденно, а она смотрела на него таким взглядом, как будто была напугана и одурачена, обещав слишком много и слишком поспешно. — Я знаю, — продолжал он, — ты тоже хочешь… чтобы мы никогда не расставались. То, что ты написала.

— Но ведь это смертный… — прошептала она с ужасом.

— Ну, подумаешь, еще один, — прервал он. — Какая разница? Дважды ведь не обрекают на вечные муки. А мы все равно уже прокляты — так выходит по-ихнему. Ну и потом, это на самый крайний случай… если она докопается и до Спайсера.

— До Спайсера, — простонала Роз, — ты что, хочешь сказать, что ты и Спайсера тоже?

— Я только хочу сказать, — опять прервал он ее, — если она докопается, что я был здесь… в доме… Но нам нечего волноваться, пока она не докопалась.

— Но Спайсер?… — спросила Роз.

— Я был тут, когда это случилось, — объяснил он, — вот и все. Я даже не видел, как он свалился, но мой адвокат…

— Он тоже был здесь? — спросила Роз.

— Ну да.

— Теперь вспомнила, — успокоилась она, — конечно, я читала в газете. Ведь никто же и подумать не посмеет, что он покрывает какое-нибудь преступление. Адвокат.

— Старик-то Друитт, — поддержал ее Малыш, — ну конечно. — В мрачную игру опять некстати ворвался смешок. — Да он же честная душа… — Малыш снова сжал ей грудь и добавил, ловко успокаивая ее: — Все это пустяки, нет причин волноваться, пока она не докопается. Но, понимаешь, даже и тогда есть еще такой выход. А может, она никогда и не докопается. Если нет, тогда… — Его пальцы гладили ее со смутным желанием. — Мы так и будем жить, правда? — Он попытался скрыть свое ужасное намерение за нежностью. — Будем жить так, как начали.

Но именно «честная душа» тревожила его больше всех. Если Кьюбит подал этой женщине мысль, что со смертью Спайсера что-то неладно, к кому же она еще пойдет, как не к Друитту? Она понимает, что Дэллоу ей не припугнуть, а вот законник, да еще такой опытный, как Друитт, всегда сам побаивается закона. Друитт напоминал человека, который держит в доме ручного львенка: он никогда не может быть уверен, что львенок, выученный стольким штукам, умеющий есть из его рук, в один прекрасный день внезапно не превратится в хищника и не бросится на него, он может, например, порезать щеку во время бритья, и лев почует запах крови.