Человеческий фактор - Грин Грэм. Страница 40

— Я хочу обменяться с вами двумя-тремя словами после службы, — сказал Харгривз, и это тоже могло оказаться докукой.

— «Говорю вам тайну»… — читал викарий.

«Тайну — того ли человека я убил?» — подумал доктор Персивал, но этот вопрос не решить — разве что утечка информации не прекратится, и тогда это, безусловно, будет означать, что совершена злополучная ошибка. Шеф будет очень расстроен, как и Дэйнтри. Жаль, нельзя снова бросить человека в реку жизни, как можно бросить рыбу. Голос викария вдруг громко зазвенел, когда дело дошло до известного по английской литературе вопроса: «Смерть! где жало твое?», который он прочел, как плохой актер, играющий Гамлета и выделяющий из контекста знаменитый монолог, потом викарий снова нудно затянул, уныло и назидательно:

— «Жало же смерти — грех; а сила греха — закон».

Прозвучало это столь же непреложно, как доказательство Евклида.

— Что вы сказали? — шепотом спросил шеф.

— O.E.D. [что и требовалось доказать (сокр. лат.)], — ответил доктор Персивал.

— Что вы, собственно, хотели сказать этим своим O.E.D.? — спросил сэр Джон Харгривз, когда они выбрались наружу.

— Мне это показалось более подходящим заключением к словам викария, чем «аминь».

После чего они направились в «Клуб путешественников», едва перебрасываясь отдельными фразами. По молчаливому согласию этот клуб показался обоим более подходящим местом для обеда сегодня, чем «Реформа»: Дэвис своим отбытием в неизведанные края как бы стал почетным путешественником и, безусловно, утратил право претендовать на то, что «каждому гражданину — голос».

— Уж и не помню, когда я в последний раз был на похоронах, — заметил доктор Персивал. — По-моему, это было свыше пятнадцати лет назад, когда умерла моя старенькая двоюродная бабушка. Весьма закостенелая церемония, верно?

— Вот в Африке мне нравилось бывать на похоронах. Много музыки — даже если единственными инструментами являются горшки, сковородки и банки из-под сардин. Это наводит на мысль, что смерть, в конце концов, может быть поводом и для веселья. А что за девушка, я заметил, плакала на похоронах?

— Секретарша Дэвиса. Ее зовут Синтия. Похоже, он был влюблен в нее.

— Наверное, у нас много такого происходит. В подобном учреждении это неизбежно. Я полагаю, Дэйнтри тщательно ее просветил?

— О, да, да. Собственно — вполне бессознательно — она дала нам весьма ценную информацию… помните, про ту историю в зоопарке.

— В зоопарке?

— Когда Дэвис…

— О да, теперь припоминаю.

В клубе, как всегда по уик-эндам, было почти пусто. Они бы начали обед почти автоматически с копченой форели, да вот только форели не оказалось. Доктор Персивал с большой неохотой согласился заменить ее копченой семгой.

— Жаль, — сказал он, — я не знал Дэвиса лучше. Мне кажется, он мог бы мне очень понравиться.

— И однако же, вы по-прежнему верите, что это он допустил утечку?

— Он очень умно играл роль этакого простачка. А меня восхищают ум — и мужество. Ему ведь требовалось немало мужества.

— Для осуществления неправедной цели.

— Джон, Джон! Не нам с вами судить, какая цель праведная, а какая — нет. Мы же не крестоносцы — мы с вами живем в совсем другом веке. Саладин давно изгнан из Иерусалима [Салах-ад-Дин (Саладин, 1138-1193) — египетский султан, основатель династии Айюбидов; возглавив борьбу мусульман против крестоносцев в 1187-1192 гг., захватил Иерусалим и почти всю Палестину]. Нельзя, правда, сказать, чтобы Иерусалим много от этого выиграл.

— Как бы там ни было, Эммануэл… я не могу восхищаться предательством.

— Тридцать лет назад, в студенческие годы, я даже мнил себя эдаким коммунистом. А сейчас?.. Кто же все-таки предатель — я или Дэвис? Я ведь действительно верил в интернационализм, а сейчас втихую сражаюсь на стороне националистов.

— Вы повзрослели, Эммануэл, только и всего. Что будете пить — кларет или бургундское?

— Кларет, если вы не против.

Сэр Харгривз согнулся пополам в своем кресле и углубился в изучение карты вин. Вид у него был несчастный — наверно, лишь потому, что он никак не мог решить, что выбрать: «Сент-Эмильон» или «Мэдок». Наконец он принял решение и заказал вино.

— Я иной раз недоумеваю, почему вы работаете у нас, Эммануэл.

— Вы сами только что сказали: я повзрослел. Не думаю, чтобы коммунизм — в конечном счете — сумел достичь большего, чем христианство, к тому же я не из крестоносцев. Капитализм или коммунизм? Возможно, Бог — это капиталист. А я, пока жив, хочу быть на той стороне, за которой победа. Не смотрите на меня с таким возмущением, Джон. По-вашему, я циник, а я просто не хочу терять зря время. Та сторона, что победит, сможет построить лучшие больницы и выделить больше средств на борьбу с раком, когда со всеми этими атомными безумиями будет покончено. А пока мне нравится игра, в которую мы все играем. Нравится. Всего лишь нравится. Я не строю из себя рьяного поборника Господа Бога или Маркса. Надо остерегаться тех, кто во что-то верит. Они ненадежные игроки. И тем не менее, если попадается хороший игрок на другой стороне, ты начинаешь любить его: ты ведь получаешь тогда от игры больше удовольствия.

— Даже если он предатель?

— О, предатель — это старомодное слово, Джон. Игрок ведь не менее важен, чем сама игра. Мне, к примеру, было бы неинтересно играть, если бы напротив меня сидел плохой игрок.

— И все-таки… вы убили Дэвиса? Или вы его не убивали?

— Он умер от болезни печени, Джон. Прочтите протокол вскрытия.

— Счастливое стечение обстоятельств?

— Самый старый из известных трюков — вы же сами его и рекомендовали: меченая карта, как видите, выплыла в игре. Эта моя выдумка про Портон — об этом ведь знали только он и я.

— Вам следовало все же подождать, пока я вернусь. Вы хотя бы с Дэйнтри это обсудили?

— Вы же возложили всю ответственность на меня, Джон. Когда чувствуешь, что рыба у тебя на крючке, не будешь стоять на берегу и ждать, пока кто-то посоветует, как ее тащить.

— Это «Шато-Тальбо»… как оно вам кажется — сносным?

— Превосходным.

— По-моему, в Вашингтоне мне напрочь испортили вкус к вину. Все эти сухие мартини… — Он снова пригубил вина. — А может быть, в этом вы виноваты. Неужели вас ничто никогда не тревожит, Эммануэл?

— В общем да, немного тревожит заупокойная служба — вы заметили, у них был даже орган, — а ведь предстоит еще погребение. Все это наверняка стоит кучу денег, а я не думаю, чтобы Дэвис оставил после себя много монет. Или вы полагаете, этот бедняга дантист заплатил за все… а может быть, наши друзья с Востока? Что-то, мне тут кажется, не совсем ладно.

— Вот об этом можете не тревожиться, Эммануэл. Фирма за все заплатит. Мы же не обязаны отчитываться в наших секретных фондах. — Харгривз отодвинул в сторону бокал. И сказал: — На мой вкус, это «Шато-Тальбо» — урожая не семьдесят первого года.

— Меня самого поразило, Джон, что Дэвис отреагировал так быстро. Я же знал его вес и точно все вычислил: дал ему такую дозу, которая, по-моему, не могла быть смертельной. Видите ли, афлатоксин до сих пор ведь никогда еще не проверялся на человеке, и я хотел быть уверенным — на всякий случай, — что доза не будет чрезмерной. Наверно, печень у него уже была в плохом состоянии.

— А как вы ему это дали?

— Я зашел к нему выпить, и он предложил мне какое-то омерзительное виски под названием «Уайт Уокер». Дух у него был такой, что афлатоксина Дэвис не мог почувствовать.

— Могу лишь молиться, что вы не ошиблись и поймали нужную рыбу, — сказал сэр Джон Харгривз.

В весьма мрачном настроении Дэйнтри свернул на Сент-Джеймс-стрит, и, когда по дороге к себе проходил мимо «Уайта», кто-то окликнул его с порога. Оторвавшись от созерцания той помойки, где копошились его мысли, Дэйнтри поднял взгляд. Он явно знал этого человека, но сразу не мог вспомнить, как его зовут или хотя бы при каких обстоятельствах они встречались. Кажется, Боффин. Или Баффер?