Человеческий фактор - Грин Грэм. Страница 55

— Это же было во время войны.

— Мы воюем с семнадцатого года.

Кэсл вгляделся в мокрую тьму между «дворниками».

— А вы все-таки везете меня в Хитроу.

— Не совсем. — Мистер Холлидей легонько положил руку на колено Кэсла — так легко, будто в Эшриджском парке с дерева упал осенний лист. — Не волнуйтесь, сэр. Они пекутся о вас. Я вам завидую. Не удивлюсь, если вы увидите Москву.

— А вы никогда там не были?

— Никогда. Ближе всего я был к ней, когда сидел в лагере в Архангельске. Вы когда-нибудь видели «Три сестры»? Я видел только раз, но никогда не забуду, что сказала одна из них — я говорю это себе, когда не могу заснуть ночью: «Продать дом, со всем здесь покончить и — в Москву…»

— Вы бы увидели совсем другую Москву, чем у Чехова.

— А другая сестра вот что говорит: «Счастливые не замечают, зима сейчас или лето. Живи я в Москве, мне было бы все равно, какая погода на дворе». Так вот я говорю себе, когда на душе у меня скверно, что Маркс тоже ведь не знал Москвы, и я смотрю на Олд-Комптон-стрит и думаю, что Лондон по-прежнему город Маркса. И Сохо — это Сохо Маркса. Ведь это здесь был впервые напечатан «Коммунистический манифест». — Из дождя вдруг вынырнул грузовик, дернулся в сторону, чуть не задев их, и равнодушно умчался мимо. — Возмутительные есть люди среди шоферов, — заметил Холлидей, — знают, что с ними в таких катавасиях ничего не случится. Следовало бы нам ввести более суровые наказания за лихую езду. Знаете, сэр, что было нехорошо в Венгрии и Чехословакии — слишком они лихачили. Дубчек был лихачом — так что все очень просто.

— Только не для меня. Я никогда не хотел заканчивать свои дни в Москве.

— Я полагаю, жизнь там покажется вам несколько странной — вы ведь не из наших, — но волноваться не стоит. Я не знаю, что вы для нас сделали, но, должно быть, что-то важное, и уж они позаботятся о вас, можете не сомневаться. Да я не удивлюсь, если вас наградят орденом Ленина или выпустят марку с вашим портретом, как выпустили с портретом Зорге [Зорге Рихард (1895-1944) — выдающийся советский разведчик].

— Зорге был коммунистом.

— И я горжусь тем, что часть пути в Москву вы совершаете на этой моей старой машине.

— Даже если бы мы ехали целый век, Холлидей, вы все равно не обратили бы меня в свою веру.

— Не уверен. Вы же, в конце концов, много сделали, чтобы помочь нам.

— Я помог вам в отношении Африки — только и всего.

— Совершенно верно, сэр. Но вы уже на пути. Африка — это тезис, как сказал бы Гегель [Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770-1831) — крупнейший немецкий философ]. А вы — антитезис, но активная часть антитезиса, так что вы из тех, кто еще придет к синтезу.

— Все это для меня сплошная тарабарщина. Я не философ.

— Боец и не должен быть философом, а вы — боец.

— Не за коммунизм. Сейчас я всего лишь подбитый в бою.

— Они вас в Москве вылечат.

— В психиатрической больнице?

После этой фразы мистер Холлидей умолк. Обнаружил ли он трещинку в диалектике Гегеля, или же это было молчание, продиктованное болью и сомнением? Кэсл так этого и не узнает, ибо впереди, сквозь завесу дождя, засветились, расплываясь, огни отеля.

— Выходите здесь, — сказал мистер Холлидей. — Лучше, чтоб меня не видели. — Мимо них, когда они остановились, тотчас протянулась длинная светящаяся цепочка: передние фары машин зажигали задние фары ехавших впереди. В лондонском аэропорту с грохотом садился «Боинг-707». Мистер Холлидей что-то искал на заднем сиденье. — Я забыл кое-что. — Он выудил с сиденья полиэтиленовый мешок, какие дают в аэропортовских беспошлинных лавках. — Переложите вещи из чемодана сюда, — сказал он. — Портье может заметить, если вы пойдете к лифту с чемоданом.

— Мешок слишком маленький.

— Тогда оставьте то, что не войдет.

Кэсл повиновался. Он понимал: хотя он столько лет занимался секретной работой, в чрезвычайных обстоятельствах этот человек, завербованный в юности в Архангельске, был куда большим знатоком своего дела.

Кэсл нехотя расстался с пижамой, подумав, что в тюрьме ему что-нибудь дадут, и со свитером. «Если я до них доберусь, обеспечат же они меня чем-то теплым».

Мистер Холлидей сказал:

— У меня есть для вас маленький подарок. Книжка Троллопа, которую вы искали. Второй экземпляр вам теперь уже не нужен. Книга длинная, но вам предстоят долгие ожидания. На войне всегда так. Называется роман «Как мы нынче живем».

— Это книга, рекомендованная вашим сыном?

— О, я тут немножко вас обманул. Троллопа читаю я, а не сын. Его любимый автор некто Роббинс. Вы уж извините меня за этот маленький обман: мне хотелось, чтобы вы, несмотря на эту его лавку, немного лучше думали о нем. В общем-то он неплохой мальчик.

Кэсл пожал мистеру Холлидею руку.

— Уверен, что неплохой. Надеюсь, все будет с ним в порядке.

— Помните. Идите прямо в номер четыреста двадцать три и ждите.

С полиэтиленовым мешком в руке Кэсл зашагал к ярко освещенному отелю. У него было такое чувство, будто он уже отрезан от всего, с чем была связана его жизнь в Англии, — даже Сара и Сэм находились вне пределов досягаемости, в доме его матери, который никогда не был для него своим. Он подумал: «Я чувствовал себя в большей мере дома в Претории. Там у меня были дела. А сейчас никаких дел у меня не осталось». Сквозь дождь до него донеслось: «Счастливо, сэр. Самого большого вам счастья». И он услышал, как отъехала машина.

Кэсл даже растерялся: войдя в дверь отеля, он словно попал на карибский курорт. Никакого дождя. У бассейна — пальмы, а наверху — небо, усеянное бесчисленными крошечными звездочками, воздух, который он вдыхал, был теплым, душным и влажным, — ему сразу вспомнились далекие дни, когда он ездил в отпуск вскоре после войны, ну и, конечно, вокруг — как всюду на карибских островах — звучала американская речь. Он мог не волноваться — никто не заметил его: портье за длинной стойкой были слишком заняты приезжими американцами, только что привезенными из какого же аэропорта — Кингстон? Бриджтаун? Мимо прошел черный официант, неся два ромовых пунша молодой паре, сидевшей у бассейна. Лифт был рядом — он стоял с открытой дверью, и однако же Кэсл медлил, не в силах прийти в себя… Молодая пара, сидевшая под звездами, опустила соломинки в бокалы и принялась накачиваться пуншем. Кэсл вытянул руку, чтобы убедиться, что нет дождя, и кто-то за его спиной произнес:

— Да никак это Морис! Ты-то что делаешь в этой забегаловке?

Кэсл дернулся было, намереваясь сунуть руку в карман, и оглянулся. Хорошо, что у него уже не было револьвера.

Говорившего звали Блит — Кэсл поддерживал с ним контакт несколько лет назад, когда Блит работал в американском посольстве в Претории, а потом его перевели в Мексику — наверно, потому, что он не говорил по-испански.

— Блит! — с наигранным восторгом воскликнул Кэсл. Между ними всегда было так. Блит с первой же встречи стал звать его Морисом, а для Кэсла он так и остался Блитом.

— Куда направляешься? — спросил его Блит, но ответа ждать не стал. Он всегда предпочитал говорить о себе. — Я вот направляюсь в Нью-Йорк, — сказал Блит. — А самолет не прилетел. Придется провести здесь ночь. Неплохо задумана эта забегаловка. Совсем как на Виргинских островах. Так и тянет надеть шорты, — жаль, их нет у меня с собой.

— А я думал, ты в Мексике.

— Это уже история. Я теперь снова в отделе Европы. А ты по-прежнему сидишь на самой черной Африке?

— Да.

— Ты тоже застрял?

— Да, вынужден тут болтаться, — сказал Кэсл, надеясь, что уклончивость ответа не вызовет дальнейших расспросов.

— А как насчет «Плантаторского пунша»? Мне сказали, они тут готовят его как надо.

— Давай встретимся через полчаса, — сказал Кэсл.

— О'кей. О'кей. Значит, у бассейна.

— У бассейна.

Кэсл вошел в лифт, Блит последовал за ним.

— Наверх? Я тоже. Какой этаж?

— Четвертый.

— Мне тоже. Прокачу тебя бесплатно.