В Древнем Киеве - Прилежаева-Барская Бэла Моисеевна. Страница 13

— Дай подсоблю! — предлагал Ждан, но Глебко упорно отказывался:

— Не надо! Я один справлюсь!

Жданко все больше и больше дивился, глядя на своего дружка.

«Что с Глебкой? Будто подменили малого! К чему пергамент покупал? В костерезном деле он не требуется».

А Глеб по-прежнему упорно повторял:

— Смотри, Жданко, не проговорись Миронегу, что видел меня у кожевника, что встретил на торговище…

Ждан терялся в догадках, не мог и придумать, почему Глеб страшится Миронега.

— Никому не скажу, раз просишь. Будь покоен!

Глеб на это ничего не ответил. Шли вместе и оба молчали. Глеб изредка пугливо озирался, будто боялся, что его кто-нибудь уличит в чем-то нехорошем.

Когда стали подниматься с Подола на гору, Глеб не пошел обычной дорогой, а свернул в неведомый Ждану проулок. Здесь стояли только два дома, а затем начинался пустырь и неожиданно поднимался отвесный склон горы. Среди густой крапивы и других сорных трав вилась вверх узенькая тропка.

Карабкаясь и спотыкаясь, Глеб со Жданом взобрались на гору. Отсюда открылся чудесный вид на Днепр и зеленые дали Заднепровья.

Ждан залюбовался и стоял не двигаясь. Глядел — не мог наглядеться, а Глебко, умаявшись, бросился на землю и лежал, зажмурив глаза, подставляя лицо свежему ветерку. Жданко присел около товарища.

— Глебко, а Глебко! — не выдержал, наконец, Ждан. — Друг ты мне или нет? Зачем таишься от меня? Отчего несешь свою покупку, точно покражу какую-нибудь? Поведай мне, — что с тобой?

Глебко ответил не сразу и начал как будто застуженным голосом:

— Добрый человек Миронег, очень добрый… Сестренку мою малую держит, как дочку. Мне заменил родного отца, выучил меня своему мастерству. Деньги люди за ученье платят, а мне платить нечем, а ведь он меня к тому же и кормит и поит…

— Ну и что же? — нетерпеливо перебил его Ждан.

— Обидеть Миронега — это хуже смерти для меня…

Не может ничего понять Ждан из Глебкиных речей.

Наконец, вытягивая слово за словом, Ждан узнал, что Глеб с самых ранних лет хотел учиться грамоте — читать книги, списывать их, — какое это счастье! И вот нашел некоего человека, грамотея…

— Списателя книг… Офремом звать… И малый у него есть, помощник… Мичько… Он так вырисовывает буквы, что любо-дорого глядеть. И я уже стал выводить буквы одну за другой. В воскресные дни, когда добрые люди отдыхают и веселятся, я пособляю, чем могу, Офрему. Только один раз ходил с тобой на площадь, когда Миронег послал нас, а то всегда все свободные минутки я у того Офрема.

Ждана вдруг осенила мысль.

— Ты бы и ушел к Офрему совсем, а меня пускай бы Миронег взял…

— Нет, Жданко, ты этого понять не можешь. Миронег мне что родной отец, а его дом родной мне… И видишь ли, Жданко, не сказывал я тебе всей правды о Миронеге. Дело было так: пришли в наше селение проклятые степняки. Все пожгли, разорили дотла, а тех, кто остался в живых, полонили… И меня в том числе, прихватили и сестричку мою малую. Уж как душа изболелась за нее, и сказать не могу; маленькая, перепуганная, плачет, дрожит вся. Я ее на руки взял, а нас гонят, плетьми бьют. Лица у всех бледные, а тела черны, в рубцах от плетей, струпья на теле. Олюшку я закрыл телом своим, руками. Только б не убили ее, а она слабенькая, одного пинка достаточно было бы, чтобы она скончалась. Раза два замахивался на нее половчин, да другой остановил его, сказал: «И девочка — товар».

Связали нас, веревками скрутили. Волосы всклокочены, глаза загноились, страшные. Идем мы все в ряд, ничего не понимаем, не кормят нас, не поят, гонят все вперед; сколько дней прошли, уж и сказать не можно, отца с матерью убили на месте, потому что сопротивлялись, живыми не дались… Даже страшно теперь, когда вспомнишь. Только и есть у меня что сестричка Олюшка; я ее на руках все тащу и тащу. Привели всех нас в какой-то большой город на торг. Потом узнали, что был то город — Корчев (Керчь).

Выставили рядком на продажу… Мы только тихонько спрашиваем друг у друга: «Ты откуда?» — «Я из Киева. А ты?» — «Из Чернигова». Тот из Переяславля, из Вышгорода… со всех концов земли русской…

^{Половцы ведут пленных (рассказ Глебка).}

Вот стоим мы на торгу. Подходит купец какой-нибудь, скупает живой товар, чтобы перепродать его в другие страны. Помню, — подошел ко мне, а я держал сестричку свою на руках. Такой пузатый, в длинном халате, подходит, пощупал руки, ноги, заглянул в рот, целы ли зубы, потом отпихнул ногой так, что сестренка выпала у меня из рук да тоненько так, жалостно закричит, а я отлетел в сторону и задергал веревкой, которой был связав с другими полоняниками; я упал, а подняться не могу. Так и не купил никто меня. Погнал нас с Олей половчин обратно в свое становище. Уж сколько дней шли, я и не помню, и Олю нес с собой. Хозяин все ждал, авось, кто-нибудь выкупит нас. Кроме побоев, ничего не помню. Я уж как страдал за сестренку свою — она ведь малютка была, плачет, тело вздрагивает, а половчин хохочет, ему в этом забава была; и маленькие половчата выбегали из палаток своих и тоже издевались над нами, кто как мог: то ударят палкой, то уколют иглой, а хозяин все ждет — не предложит ли кто-нибудь выкуп за нас. Стали в ту пору приезжать из Руси люди, разыскивали родичей, вносили за них выкуп и увозили обратно на Русь.

Во все время рассказа Глебки Жданко не отрывал от него глаз. Глебко продолжал, но говорить стал медленно, тихо, растягивая слова:

— А нас с сестренкой некому было выкупить, и я не ждал… даже о смерти не молил, потому что думал, как же без меня моя Оля останется у половчина одна…

И вот приехал в половецкое становище почтенный человек, он сына разыскивал. Не нашел сына, поглядел на меня и говорит: «Мой сын погиб. Возьму этого мальца вместо моего сына».

Я бросился ему в ноги и стал молить, чтоб он взял со мной вместе и мою сестренку.

Усмехнулся человек и говорит: «Ну, что ж, искал одного сына, а нашел сына и доченьку».

Этот человек был Миронег…

— Понимаешь, Жданко, что Миронег мне роднее теперь родного отца!

Ждан взволнованно спросил:

— А что же было потом?

— Мой половчин не рассчитывал и резану за меня получить, а Миронег отвалил ему 5 кун за двоих; ошалел от радости половчин, отрезал кусок конины и сказал мне: «Кушай, русс!», а потом Миронег привез меня и Олю в свой дом, и мы живем с тех пор, не знаем ни горя, ни забот. Вот боюсь только, чтобы Миронег не узнал, что пристрастился я списывать книги, что бегаю тайком к Офрему. Может быть, это ему покажется в обиду… Вот чего боюсь, вот отчего скрываюсь! Офрем совсем близко от нашего дома живет, а я хожу окольными путями, чтоб не встретить кого не надо.

— А Офрем Миронегу не скажет?

— Нет, я его очень просил не сказывать и много ему помогаю: и нити пряду для переплета книжного, и чернила, и краски, и пергамен раздобываю…

— А можно мне сейчас с тобой к Офрему пойти?

Глебко кивнул головой в знак согласия. А когда поднялись, чтобы идти далее, он передал Ждану часть своей ноши.

Дом Офрема удивил Ждана. Это была не землянка, а рубленая бревенчатая изба с концами бревен наружу. Она стояла не прямо на земле, а на больших камнях, и на крыльцо вела лесенка из трех ступенек.

Жданко внимательно разглядывал затейливую двускатную кровлю с коньком и птицей на верхушке, — таких домов он в Киеве еще не видал.

^{Дом новгородца Офрема.}

Глебко сказал:

— Офрем родом из Новгорода, а новгородцы — знатные древоделы-плотники.

Когда Глебко постучал в дверь, на крыльцо выскочил малый примерно тех же лет, что и он со Жданом.

Пальцы у малого были испачканы чернилами, и даже на щеке чернело большое пятно.