Микерия(Нильская Лилия) - Сенковский Осип Иванович. Страница 13

Это был редкий случай заимствования у научного материала не сведений, но стиля, не документальных данных, но принципа построения.

Смысл этого заимствования был, разумеется, не в том, чтобы попытаться привить русской литературе жанр египетского папируса или китайского романа. Смысл был в том, что, вводя в монгольскую шастру или египетский папирус намеки на современников, полемику со своими учеными противниками или фельетонные остроты, Сенковский сталкивал глубоко чужеродные материалы. Это давало возможность делать самые неожиданные сопоставления; они были тем неожиданнее, чем дальше отстоял от современности тот или иной объект псевдоученой имитации. Так построена «Микерия-Нильская Лилия». Чтобы не терять времени и места на изложение этого «египетского папируса, найденного на груди одной мумии в фивских катакомбах», без сомнения, почти никому не известного в наше время, я прямо приведу его источник [31], тем более, что Сенковский внес в него незначительные изменения.

Это — рассказ, заимствованный из второй книги Геродота.

«По словам жрецов, Рампсинит был так богат и имел столько денег, что ни один из последующих царей не только не мог превзойти его в этом отношении, но даже приблизиться к нему. Для сохранения своих сокровищ в безопасности, он велел построить каменную кладовую, одна стена которой примыкала к наружной стороне его дворца. Однако архитектор со злым умыслам устроил так, что один из камней можно было легко вынимать из стены двум человекам или даже одному. По сооружении кладовой царь поместил в ней свои сокровища.

По прошествии некоторого времени, строивший кладовую архитектор незадолго перед смертью подозвал к себе сыновей — у него их было два — и рассказал им, что он сделал при постройке царской сокровищницы в заботливости о том, чтобы они жили богато. При этом отец в точности объяснил все касательно выемки камня, дал им мерку его и в заключение добавил, что, если они сохранят его, будут казначеями царской сокровищницы.

По смерти архитектора дети его не замедляли приступить к делу: ночью отправились в царский дворец, нашли камень, который вынули без труда, и унесли с собою много сокровищ. Отворивши кладовую, царь с изумлением заметил, что в сосудах недоставало сокровищ, и не знал, кого обвинять в краже, так как печати на дверях были целы, и кладовая оставалась запертой. Когда, открывая кладовую второй-третий раз, он видел, что сокровищ становится все меньше и меньше, так как воры не переставали обкрадывать его, тогда он поступил так: заказал капканы и поставил их кругом сосудов с сокровищами.

Воры пришли по-прежнему, один из них пролез в сокровищницу, подошел к сосуду, но тотчас попал в капкан. Понявши беду, вор поспешно окликнул брата, объяснил ему случившееся, посоветовал тотчас влезть и отрубить ему голову, иначе, если его увидят и узнают, кто он, то должен будет погибнуть вместе с ним и брат. Тот согласился с этими доводами, поступил по совету брата и, приладивши камень, поспешил домой с головой брата. На следующий день царь вошел в кладовую и был поражен видом обезглавленного трупа в западне, тогда как кладовая оставалась нетронутою; не было в нем ни входа какого-либо, ни лазейки. Царь был в недоумении и придумал следующее: велел повесить труп вора на стене и подле него поставил стражу, обязанную согласно его приказанию арестовать и вести к нему всякого, у кого она заметит слезы или сострадание.

Когда труп был повешен, мать сильно скорбела, о чем и говорила с оставшимся в живых сыном, наконец, потребовала от него каким бы то ни было способом снять труп со стены и доставить ей; в противном случае, угрожала мать, она пойдет к царю и откроет, что сокровища у ее сына. Вообще мать сильно нападала на оставшегося в живых сына, и увещевания его не успокаивали матери.

Тогда он пустился на такую хитрость: снарядил несколько ослов, навьючил на них полные мешки вина и погнал. Подошедши близко к повешенному трупу и его страже, он потянул к себе свесившиеся концы двух или трех мехов и развязал их; вино потекло, а он бил себя по голове и громко кричал, делая вид, что будто не знает, к какому из ослов ему прежде броситься. Стража, при виде текущего в изобилии вина, стала сбегаться на дорогу с сосудами в руках и собирала пролившееся вино, как доставшееся на ее долю; а тот ругал то одного, то другого из них, и притворно сердился; когда стража стала утешать его, он притворился, что мало-помалу смягчается, что гнев его проходит; наконец, прогнал ослов с дороги и снова навьючил их. Стража еще больше разговорилась с ним, а один из сторожей подшучивал над ним и рассмешил его, за что и получил в подарок мех вина. Стража расположилась тут же, где стояла, и принялась пить, причем пригласила и его, предлагая остаться и пить вместе с ними. Тот послушался их и остался. Так как во время попойки сторожа обращались с ним очень ласково, он подарил им и другой мех вина. Стража выпила много, опьянела и заснула глубоким сном на том самом месте, где пила.

Когда наступила глухая ночь, вор снял труп брата, а всей страже в знак поругания остриг правую бакенбарду; труп положил на ослов и погнал их домой, исполнивши таким образом повеление матери. Царь вознегодовал, когда ему объявили, что труп вора украден. Желая во что бы то ни стало открыть виновного в этих проделках, царь, чему я впрочем не верю, употребил следующее средство: родную дочь он поместил в публичном доме и приказал ей допускать к себе одинаково всех мужчин, только прежде заставлять каждого сказать ей, что в своей жизни он сделал самого хитрого и бессовестного; кто из них расскажет ей происшествие с вором, того она обязана схватить и не отпускать. Девушка действительно поступала так, как приказывал ей отец; но вор дознался, зачем все это устроено, и порешил перехитрить царя.

Поступил он для этого так: отрезал у свежего трупа руку по плечо, спрятал ее под плащ и так вошел к царской дочери. В ответ на вопрос, предложенный ему так же, как и прочим мужчинам, он рассказал, как бессовестнейший поступок в своей жизни, тот случай, когда отрезал голову брату, попавшему в капкан в царской сокровищнице, а самая хитрая проделка его состояла в том, что он напоил стражу допьяна и снял висевший труп брата. При этих словах девушка схватила его, но вор, пользуясь темнотою, протянул ей мертвую руку; та схватила руку и крепко держала в уверенности, что у нее рука нужного ей мужчины; между тем, вор, оставивши руку, выбежал в двери. Когда царю донесли о случившемся, он изумился изворотливости и дерзости этого человека и, наконец, велел по всем городам объявить, что он дарует безнаказанность этому человеку и обещает ему большие подарки, если он только предстанет пред царские очи. Вор поверил обещанию и явился к царю. Рампсинит восхищался им и выдал за него дочь, как за умнейшего из людей; египтян он считал мудрейшим из народов, а этого человека — мудрейшим из египтян» [32].

Вероятно, цензурные соображения заставили Сенковского заменить публичный дом состязанием женихов Микерии в хитрости и остроумии. Некоторые страницы «папируса» взяты из соседних глав той же второй книги Геродота. Таковы сведения о пребывании в Египте Елены Прекрасной, которые следуют за длиннейшим изложением пифагорейского учения, послужившего началом «свитка, положенного на грудь бренным останкам лунолюбимой великой царевны Микерии-Нильской Лилии, дочери покойного солнцелюбимого мудрейшего царя Амосиса, фараона, сирень — земного солнца, прямого истечения Солнца небесного». Свиток украшен египетскими рисунками, взятыми (по указанию С. Лурье) из книги Вилькинсона («Manners and Customs of Ancient Egyptians»), вышедшей в середине 30-х годов, а вовсе не «снятыми с фивских памятников с сохранением подлинного стиля», как указывает в примечании автор. Это указание вызвано, без сомнения, тем принципом ученой мистификации, под знаком которой была написана вся вещь, потому что среди подлинных египетских изображений встречаются нарисованные самим Сенковским.