Вершители Эпох (СИ) - Евдокимов Георгий. Страница 30

Он сидел молча, в одной позе, прислонившись к камню, закинув ногу на ногу, и напряжённо, но уверенно скрестив руки на груди. В одной из рук, насаженный на ветку, болтался кусок мяса. Взгляд, ни разу не отрываясь, был направлен только на огонь — он смотрел, как перекатываются углём сгоревшие поленья, как меняется пламя, подвинутое и распалённое движениями воздуха, как медленно, но верно костёр тухнет, разгораясь всё ярче в попытке снова разжечь новые искры, в желании заполнить собой любую отданную ему жертву. Дрова рассыпались белым углём, обращаясь в золу, оседающую снизу и поддерживающую горение, треща и надкалываясь расползающимися трещинами красного и жёлтого. Чёрная одежда мужчины, казалось, впитывала в себя пламя, не давая подобраться ближе, осветить себя, оставляя открытым только лицо и вздувшиеся костяшками и голубоватыми венами сильные кисти. На вид ему было лет тридцать пять, но Вайесс, наверное, дала бы даже больше — тени старили его, выделяя морщины на изрезанном от напряжения прожилками лице. Кое-где розовели шрамы — в основном на руках и на шее — для тех, кто исследует Пустошь, этот знак означал либо глупость, либо многолетний опыт. Вайесс казалось, что к нему применимо никак не первое. Всеми чертами лица — немного крючковатым носом, близко посаженными густыми бровями, аккуратно вырисованными скулами и подбородком, редкой небритой щетиной, тёмными волосами с проседью — он ничем не отличался, но глаза… Кто-то ей говорил, что глаза — зеркало души и отражение сути человека. Для него сами глаза и были душой — разлетающиеся на осколки красного, синего, белого, но в основном… серые, как зимнее небо в плохую погоду, как выцветший песок под костром, как пар от дыхания в лютый мороз, как туман чёрных проходов, что она видела там, в ином месте, в бесконечных пространствах Храма. Это были глаза учителя и глаза ученика, глаза отчаяния и мужества, смерти и жизни, что находится за ней. Это были глаза не человека. Всем своим существом: положением тела, наклоном головы, взглядом в одну точку — он что-то внушал ей, что-то подсознательно въедавшееся в корку мозга как идеальный образ, идеальное стремление. Он был стрелой, направленной к небу, словно все звёзды стремились сейчас всего к одной точке над его головой. Он собирал вокруг себя само пространство, закручивая его в спираль одной мыслью, и от этого становилось трудно дышать и видеть. Это была его безумная, горящая всполохами жара энергетика — он был победителем всего, что вокруг, словно говоря миру что-то, от чего тот ужасался и забивался в угол в страхе и благоговении.

Что-то всё ещё дремало внутри него, скованное неподвижностью суставов и глаз, но одно движение — мягкое, плавное, будто сам воздух поддерживал его — и оно вышла наружу, разрывая цепи медитации, взметнулось вверх языками костра, запылавшего ещё ярче. Он приблизился к огню, и во взгляде на секунду, лишь на мгновение блеснул интерес, дремавший до этого в небытие. Он протянул разжавшиеся пальцы — медленно, словно прорезая воздух невидимыми остриями, пока огонь не начал лизать палку с мясом и кожу, огибая и въедаясь в неё сплошным потоком разрушения и безразличия. Вайесс наконец смогла рассмотреть одежду незнакомца — порванный плащ, откинутый капюшон и маска, защищающие от песчаных бурь, обтягивающая куртка, соединённая с такими же штанами и ботинками — всё заурядно, но сплетено из необычной формы частей, напоминающих… Это была чешуя, «кожа ящерицы», о которой рассказывают в историях старожилы, которую видела Макри тогда, перед входом в старый город, значит… Одежда окончательно развеяла её сомнения, которых и так почти не осталось, после того, как она посмотрела на него в первый раз. Рука медленно темнела, наливаясь красным и чёрным, становясь похожей на кусочек расплавленного солнца, отколовшийся и упавший в протянутый ему сосуд. Кожа начала лопаться от ожогов, оголяя обожжённое мясо, но Бог Пустоши не реагировал. Он медленно раскрыл руку, уронив мясо в костёр, и развернул обгоревшей частью, медленно подняв вверх оставшийся от неё догорающий слой угля. Он несколько минут смотрел, как языки медленно умирают, не находя подпитки, потом резко опустил руку в песок, закопав всю сгоревшую часть и присыпав сверху. Из-под ямки пошёл дым, и запах плавленой плоти донёсся до Вайесс, сразу закрывшей рукой рот и нос от зловония. Там что-то происходило, там, куда он бессмысленно вглядывался, высматривая одному ему ведомые детали, что-то важное и одновременно несущественное. Бог Пустоши вытащил руку, обагрённую кровью и холодной землёй, и чёрные, закоптелые части начали сами отпадать, оголяя зажившую, двигающуюся, как ни в чём не бывало, кисть, пока одна за другой не откололись полностью, оставив на холодном песке слой мёртвой золы, а на руке — слой белёсой обновившейся кожи.

По спине пробежали мурашки — но не от страха или ощущения опасности, а от безразличия на его лице, так явно прорезавшегося сквозь маску однообразности. Ему просто не было дело до того, что происходило вокруг, с ним, с другими — он просто существовал, и это было, казалось, единственным, что пробуждало в нём хоть каплю человечности. Теперь она не сомневалась — именно это тепло рук, это дыхание, именно этот равномерный, размеренный шаг она ощущала тогда, в пустыне, потеряв всякую надежду на спасение, потеряв саму себя в беспроглядных горизонтах черноты и безжизненности. Вайесс осторожно развязала бинты и посмотрела на отёкшие руки — раны прошли, оставив после себя только желтизну и покорёженную кожу, но это были мелочи по сравнению с тем, что она испытывала, мучаясь от заражения и ожогов. Вряд ли кто-то кроме Бога был способен на такое. Но тогда возникал вопрос, зачем он это сделал и, даже если она теперь у него в долгу, какой долг может удовлетворить безразличие сущности Такого масштаба? Как будто в ответ на эти мысли, внезапно накатил голод, раньше перекрытый бессознательностью и концентрацией, вернул её из размышлений в человеческое, изломанное судьбой тело, теперь яро требующее подпитки. Вайесс с завистью посмотрела на очередной кусок, продетый в импровизированный шампур и жарящийся на костре, пока Бог сидел поодаль, вглядываясь в меняющееся мясо и накрыв подолом куртки ещё несколько кусков, защищая их от песка. Голод порывал сорваться с места, броситься вперёд, вцепиться зубами в окровавленный, твёрдый стейк, оторвать часть и долго жевать, наслаждаясь неподатливыми волокнами и мягким жиром. Она облизнула засохшие губы, но осталась сидеть на месте, остановленная собственным больным телом и, самое главное, не до конца понятной, почти что религиозной, инстинктивной совестью, предупреждающей её об опасности больше внутренней, чем внешней. Это ощущение было ей знакомо — почти что так же Вайесс себя чувствовала, находясь на последнем издыхании, когда впереди показался мираж, но тогда она, измотанная до крайности, не придала ему особого значения. Теперь она не ошибётся так просто.

Ноги сами поднимают её, ведя в нужном направлении — не к костру, а в ночь, смотрящую тысячами пустынных глаз на одиноко бредущее в поисках воды и еды тело. Он впервые смотрит на неё и провожает взглядом, но она не оборачивается, продолжая отходить всё дальше и дальше от живительного тепла в безнадёжной попытке сделать хоть что-нибудь. Остановиться — смерть: кровь оставит бессмысленное движение по венам, сердце заглохнет, как мотор, который снова не завести, работающий на последнем издыхании. Вайесс сама не до конца понимала, что делает — просто чувствовала, что так надо, просто интуиция, словно подаренная Богом Пустоши, вела её по безбрежному океану пустоты, где Он и был центром всего, сутью всего, единым с каждой пылинкой. Пустошь атаковала её раз за разом, пытаясь пробить истончившуюся оболочку разума тошнотворными образами извне, но она держалась, не давала инородной силе проникнуть в тело — она хотела быть собой, хотела сражаться сама, будь то против одного человека или целого мира. Несколько раз мимо пробежали животные, но Вайесс не обращала внимания, утоляя голод той самой борьбой, напитываясь от самой себя, от улыбки пожелтевших зубов, то и дело слетавших с бормотавших что-то невнятное губ, от шелеста чёрных камней и металлического звона кустов, от дрожи в коленях, всё усиливавшейся после каждого шага…