Вершители Эпох (СИ) - Евдокимов Георгий. Страница 5

— Я, знаешь, ещё ни разу не видела смерти. Да, я здесь уже третий поход, но ты слышала наверное, что мы возвращались уже три раза в полном составе. Блин, даже представить трудно — больше месяца на этом «фронте», и… — она ухмыльнулась, нелепо запрокинув голову, — Давай сменим тему, а то мрачно совсем. Ты была когда-нибудь в Восточном Городе? Ну если не была, побывай обязательно! Я как раз там живу, покажу тебе всё. Ты читала по новостям про выставку на улице Памяти, там собрали все картины знаменитых художников, а их осталось, ну, трое от силы. Я лично таких пейзажей никогда не видела: зелёное всё, как здесь, только гораздо больше — поля, леса, река посередине. Вот где ещё ты такое увидишь, а?

— Новостей не читаю…

— Вау, ты что, открыла навык общения? — Вайесс напустила угрюмый вид, но не обиделась.

— Зачем ты здесь? — Она не знала, почему задала этот вопрос. Может, она и правда хотела поболтать, так, по-дружески, в чём так усердно себя упрекала, а может, ей действительно хотелось знать, что двигает людьми вокруг. Она тоже приподнялась и села напротив, глядя на эти смеющиеся глаза и инфантильную улыбку. В любом случае, сейчас, независимо от всех «если», что ей мешали, она была серьёзна.

— А?

— Почему Волонтёры? Почему… Пустошь?

— Знаешь, мне кажется я просто конченый оптимист. Нет, правда. Мне наплевать, например, на плохую погоду на улице или на сломанную ручку двери, или даже просто на сломанную дверь. И-и-и, как бы банально не звучало, хочется сделать жизнь людей хотя бы чуть-чуть счастливее. Мне даже наплевать на то, что об этом подумают.

— И получается?

— Что?

— Делать мир лучше?

— Пф, ну я не особо надеялась выполнить все свои планы в первый месяц службы, в конце концов, это всё не так просто, как мы себе представляем. Я что, в твоих глазах опытный пустынный вояка? Я тебя умоляю! Я автомат — и тот собираю хуже тебя, видела на тренировке. Ты уже держала такой?

— Нет.

— А казалось, что да… Ладно, не бери в голову. Понимаешь, мечтатели, люди вроде меня…

— У тебя есть мечта? — перебила Вайесс. Она сама не заметила, как разговор начал клеиться и ей это, кажется… нравилось?

— Мечта? Ну… каждый солдат мечтает вернуться после похода, а так — нет, наверное. О чём-то глобальном задумываться не очень хочется, да и надо это вообще?

— По-моему, надо…

— Ну тогда… — она задумалась, приложив руку к виску, а потом ей в голову пришла какая-то мысль, потому что она вдруг рассмеялась, прикрывая рот руками — Побыть героем, ну, совершить какой-нибудь бесшабашный поступок, и чтобы потом говорили «Да, это она! Она вытащила десять человек из песчаной воронки, и тащила их на спине до самого города!». Признания, аплодисменты, цветы, всё такое, классно же!

— Ну да, классно, — согласилась Вайесс, и, не сдержавшись, тоже засмеялась. Перспектива геройства даже показалась ей привлекательной.

— Вот мы тут болтаем о всяких высоких материях, а на самом деле… На самом деле я пошла в армию больше не из-за того, что прямо прёт меня от помощи людям, — она снова засмеялась. Теперь для Вайесс этот смех был приятным, дружеским, не как раньше, — у меня отец был военным, не просто рядовым, а командиром Аванпоста. Кстати вроде бы того самого, куда мы сейчас идём.

— Был?

— Он умер два года назад. Ну это неофициально, а так — пропал без вести. Я, если честно, смерти очень боюсь… — Она говорила об этом так спокойно, её голос даже мог показаться безразличным, но Вайесс чувствовала в нём горечь, скрываемую за этой приятной улыбкой. — …и на чужую тоже вряд ли смогла бы смотреть.

Вайесс улыбнулась в ответ. Это было вроде слова «Да», сказанного в полутьме, нарушаемой только блеском глаз и светом сердец, настолько многозначного, что никаким другим словом этого не объяснить. И тут Вайесс впервые подумала о том, что её проблемы — не единственные, и что у других может быть такая же тяжёлая судьба, и вдруг внутри стало так неприятно, как будто что-то в ней сломалось, что-то важное, что не пускало её, настоящую, наружу. И она засмеялась — теперь уже громко, весело, как будто было в этом понимании что-то невероятно искреннее, правильное и простое. Вайесс резко придвинулась и обняла соседку по палатке, крепко, как родную сестру, как семью, которой у неё никогда не было и которую девушка, сидящая напротив, потеряла. Потом она совсем неожиданно для себя заплакала, тихо, почти беззвучно, но в этих слезах было то же самое, что и в улыбке — понимание самой себя и радость от того, что нашёлся человек, который всё понял. Теперь ей по-настоящему захотелось чем-то поделиться, ответить той, кто раскрыл ей свои секреты, даже те, что передаются не с помощью слов.

— Я не знала своих родителей, — вдруг выпалила она, с силой пробивая слова сквозь слёзы, — До десяти лет я жила в каком-то доме на севере Города, эту часть я не очень помню, со мной жили ещё дети и пара девушек, которые за нами ухаживали.

— Это был приют, — это было скорее утверждение, чем вопрос.

— Наверное даже школа. На последнем году нас учили математике.

— Что значит — на последнем? — с недоумением поинтересовалась Макри.

— Я потом убежала. Просто я… ненавидела это место, всей душой ненавидела. За его безысходность, которая просачивалась через пол, стены, потолок этого дряхлого дома, нет, здания — домом я это назвать не могу. Думаю, что так я научилась определять, что думают люди, по глазам, потому что безысходность была и в них тоже. Эти дети даже не играли с мной. Даже не улыбались особо, если вспомнить. Я совсем не знала, что я буду делать дальше, не понимала, куда ухожу, надолго ли и как собираюсь выживать, но будущее казалось светлым, поэтому… — рассказывать об этом было ужасно больно, но Вайесс держалась, не столько ради Макри, сколько ради себя: эта боль, если потерпеть, приносила облегчение. Тайны рассказывать всегда легче, чем хранить, а это и была тайна — страшный секрет её детства, который даже она сама вспоминала редко, боялась.

— Это случилось семь лет назад. Первый год одиночества был особенно тяжёлым. Иногда хотелось вернуться, но я безжалостно убивала в себе это. Много голодала, иногда приходилось не только красть у торговцев, а ещё и самой кормиться. — Макри поморщилась, видимо представив, чем именно, — И в какой-то день я рискнула зайти в паб, видимо надеялась совсем с голодухи и оттуда что-нибудь стащить. Но ты же представляешь, что такое одиннадцатилетняя девочка в лохмотьях, которая шастает по этим заведениям. Мне повезло и за одним из столов не было взрослых, только ребёнок. Моего возраста наверное, мальчик лет десяти. Я прямо с тарелки схватила кусок хлеба и рванула оттуда, столик был крайним, поэтому за мной не погнались. — Макри слушала внимательно, не отводя глаз от собеседницы. Вайесс взглянула на неё и продолжила, — Но самое страшное было не то, что я украла — я делала это много раз и угрызений совести не испытывала. Самым страшным было лицо этого мальчика — такое же, как у меня — маленькое, ничего не понимающее, оно просто застыло и задавало ей, родителям, всему миру немой вопрос «Неужели так бывает?».

На самом деле всё было не так, и Вайесс прекрасно это помнила. На самом деле в тот раз она забрала ещё и неудачно лежавший на столе нож и пыталась смыться вместе с ним, но один из пьяных в стельку посетителей бара — один из тех завсегдатаев, который приходит сюда только чтобы развеять скуку и пытается извлечь что-то интересное из каждого события — всей своей пьяной огромной тушей преградил ей дорогу, сжимая в руке пистолет. Она, конечно, запаниковала и попыталась прошмыгнуть мимо него, так, чтобы он не успел выстрелить. Он успел, но пьяные трясущиеся руки вряд ли могли попасть в юркую изворотливую девчонку. Вместо того чтоб стрелять ещё раз, он схватил её прямо на выходе, крича «Попалась, воровка!» и стараясь заломать ей руки. Она как могла выворачивалась из его хватки, всё ещё держа в руках нож, и вдруг по руке потекла тёплая, красная… кровь. Это была и правда кровь, а нож, так неудачно валявшийся на столе, теперь сидел наполовину в лице этого пьяницы. Руки его вмиг обмякли, и он осел на землю, не в силах остановить кровотечение. Вайесс пулей вылетела на улицу и бежала, бежала, бежала, пока ноги её держали, а после того как ей стало совсем плохо, она вспомнила про хлеб, лежащий в кармане, и тут же стала его уплетать, мешая его вкус с солёным привкусом слёз, градом текущим по серым от грязи детским щекам. Но даже страннее всего этого было то, как тот самый нож пропал. Кажется, уже на следующий день — как только она уснула, его забрал какой-то человек в длинном плаще. Резко проснувшись от шагов и выбежав из своего переулка, она только успела увидеть, как блеснуло что-то, не прикрытое широкими полями шляпы. Но ни о чём из всего этого она говорить не хотела.