Монсеньор Кихот - Грин Грэм. Страница 42

— А я ненадолго прилягу, — сказал профессор Пилбим. — Вы знаете мою комнату. Разбудите меня, если я вам понадоблюсь.

Часов около трех утра отец Кихот что-то произнес и вывел их обоих из неглубокого сна. Он сказал:

— Ваше преосвященство, агнец, возможно, и способен усмирить слона, но я очень вас прошу, помяните коз в ваших молитвах.

— Он видит сон или бредит? — поинтересовался отец Леопольдо.

Санчо сказал:

— Я что-то припоминаю…

— Вы не имеете права жечь мои книги, ваше преосвященство. Умоляю вас, пусть я погибну от меча, но не от булавочных уколов. — Последовала короткая пауза. Затем: — Пернуть, — сказал отец Кихот, — можно и мелодично.

— Боюсь, — прошептал отец Леопольдо, — что он в куда худшем состоянии, чем сказал нам доктор.

— Мамбрино, — послышалось из постели. — Мамбринов шлем. Дайте мне его.

— Что такое Мамбринов шлем?

Санчо сказал:

— Так назывался тазик цирюльника, который надел себе на голову Дон Кихот. Его предок, как он считает.

— Профессору, по-моему, это представляется абсурдом.

— Как и епископу, так что я склонен думать, что это правда.

— Каюсь и прошу, прощения за полбутылку. Я согрешил перед Святым Духом.

— Что он хочет этим сказать?

— Слишком долго объяснять сейчас.

— Человек многому научился от животных: от аиста перенял идею клизмы, от слонов — целомудрие, от лошади — верность.

— Будто читает святого Франциска Сальского, — прошептал отец Леопольдо.

— Нет. По-моему, это из Сервантеса, — поправил их профессор Пилбим, входя в комнату.

На какое-то время воцарилась тишина.

— Он снова заснул, — прошептал отец Леопольдо. — Может быть, когда проснется, он будет чувствовать себя поспокойнее.

— Молчание у него — не признак спокойствия, — сказал Санчо. — Иной раз оно означает смятение духа.

Однако голос, раздавшийся из постели, звучал громко и твердо.

— Я не предлагаю тебе быть губернатором, Санчо. Я предлагаю тебе царство.

— Скажите ему что-нибудь, — попросил отец Леопольдо.

— Царство? — переспросил Санчо.

— Пойдем со мной, и ты обретешь царство.

— Я никогда не расстанусь с вами, отче. Мы для этого слишком долго с вами странствуем.

— Вот такие подскоки, значит, и есть любовь.

Отец Кихот сел в постели и отбросил простыню.

— Вы осудили меня, ваше преосвященство, запретили служить мессу даже приватно. Это позор. А я ведь ничем перед вами не провинился. И я повторю вам в лицо те слова, которые сказал доктору Гальвану: «Пошел он к такой-то матери, этот епископ». — Отец Кихот опустил ноги на пол, пошатнулся, затем обрел равновесие. — Такие подскоки, — повторил он, — значит, и есть любовь.

Он подошел к двери и повозился с ручкой. Затем повернулся и посмотрел сквозь находившихся в комнате так, точно они все трое были стеклянные.

— Нет воздушных шариков, — заметил он с глубокой грустью, — нет воздушных шариков.

— Идите за ним, — сказал отец Леопольдо мэру.

— А не стоит его разбудить?

— Нет. Это может быть опасно. Пусть до конца проживет свой сон.

Отец Кихот медленно и осторожно вышел в коридор и направился к большой лестнице, но, возможно, воспоминание о том, как его несли из церкви, заставило его остановиться. Он повернулся к одной из деревянных раскрашенных фигур — папе или рыцарю? — и совершенно здраво спросил:

— Это путь в вашу церковь?

Казалось, он получил ответ, так как повернулся и, молча пройдя мимо Санчо, на сей раз направился прямиком к внутренней лестнице. И все трое осторожно, чтобы его не потревожить, пошли за ним.

— А что если он свалится с лестницы? — прошептал мэр.

— Разбудить его еще опаснее.

Отец Кихот привел их в большую темную церковь, освещенную лишь месяцем, глядевшим в восточное окно. Он твердым шагом прошел к алтарю и стал читать старинную латинскую мессу, но в каком-то странно усеченном виде. Начал он с возгласа:

— «Et introibo ad altare Dei, qui laetificat juventutem meam» ["Подхожу к алтарю божию, который был мне радостью в моей юности" (лат.)].

— Сознает ли он, что делает? — шепотом спросил профессор Пилбим.

— Это одному богу известно, — ответил отец Леопольдо.

А отец Кихот продолжал быстро читать мессу — опустил послания апостолов, опустил Евангелие, словно стремился быстрее добраться до освящения Даров. «Потому что боится, как бы епископ не прервал его? — подумал про себя мэр. — Или жандармы? Он даже длинный перечень святых от Петра до Дамиана — и тот опустил».

— Когда он обнаружит, что нет ни дискоса, ни чаши, то наверняка проснется, — заметил отец Леопольдо.

Мэр сделал несколько шагов к алтарю. Он боялся, что в момент пробуждения отец Кихот может упасть, и ему хотелось быть рядом, чтобы подхватить его.

— «Кто накануне того дня, когда Он принял страдания, разломил хлеб…» — Казалось, отец Кихот не замечал, что на алтаре не было ни гостии, ни дискоса. Он воздел к небу пустые руки. — «Hoc est enim corpus meum» [сие есть тело мое (лат.)]. — И твердо, без единой запинки дочитал мессу до освящения несуществующего вина в несуществующей чаше.

Когда раздались слова, сопутствующие освящению, отец Леопольдо и профессор по привычке опустились на колени; мэр же продолжал стоять. Он хотел быть наготове на случай, если отец Кихот пошатнется.

— «Hic est enim calix sanguinis mei» [Сие есть чаша крови моей (лат.)]. — Пустые руки округлились в воздухе, как бы охватывая несуществующую чашу.

— Что это — сон? Бред? Безумие? — шепотом вопросил профессор Пилбим.

Мэр еще на несколько шагов приблизился к алтарю. Он боялся отвлечь отца Кихота. Пока он произносит латинские слова, он, по крайней мере, счастлив в своем сне.

За годы, прошедшие с юности, когда мэр учился в Саламанке, он почти забыл мессу. В его голове остались только какие-то ключевые моменты, которые в те далекие времена воздействовали на его чувства. Отец Кихот, видимо, страдал такими же пробелами в памяти — произнося все эти годы почти автоматически, наизусть, слова мессы, он помнил только эти фразы, которые, подобно ночникам в детстве, озаряли темную комнату его привычки.

Так он вспомнил «Отче наш»; оттуда память его перескочила на «Agnus Dei» ["Агнец божий" (лат.)].

— «Agnus Dei qui tollis peccata mundi…» [Агнец божий, что приемлет на себя грехи мира… (лат.)] — Он помолчал и потряс головой. На секунду мэру показалось, что отец Кихот выходит из своего сна. А он прошептал совсем тихо, так что только мэр услышал: — Агнец божий, но ведь козы-то, козы… — И затем перешел к молитве римского центуриона: — «Господь, я недостоин, чтобы ты вошел под кров мой… скажи слово, и выздоровеет слуга твой».

Приближался момент причащения. Профессор сказал:

— Когда он обнаружит, что причащаться нечем, то, безусловно, проснется.

— Не уверен, — откликнулся отец Леопольдо. И добавил: — Я не уверен, проснется ли он вообще.

Несколько секунд отец Кихот молчал. Он стоял, слегка раскачиваясь, перед алтарем. Мэр сделал еще шаг вперед, готовый подхватить его, но тут отец Кихот снова произнес:

— «Corpus Domini nostri» [Тело господа нашего (лат.)], — и, без колебаний взяв с невидимого дискоса невидимую гостию, положил это ничто себе на язык. Затем он поднял невидимую чашу и как бы глотнул из нее. Мэр видел движение его горла при глотке.

Только тут отец Кихот, казалось, осознал, что он не один в церкви. Он озадаченно посмотрел вокруг. Возможно, он искал причащающихся. Заметив мэра, стоявшего в нескольких шагах от него, он взял двумя пальцами несуществующую гостию; нахмурился, словно что-то озадачивало его, и затем улыбнулся.

— Companero, — сказал он, — стань на колени, companero. — Вытянув два пальца, он сделал три шага вперед, и мэр опустился на колени.

«Что угодно, лишь бы он был спокоен, — подумал Санчо, — все, что угодно». Пальцы приблизились почти к самому его лицу. Мэр раскрыл рот и почувствовал на своем языке вместо облатки — пальцы.