Наемный убийца - Грин Грэм. Страница 11

– Чуть что не так – стреляю. Поднимайте чемоданы. Идите вперед. Квитанцию держите в руке.

Она подчинилась, пошатнувшись от тяжести вещей, с трудом прошла к выходу. Контролер спросил:

– Передумали? Могли ехать до самого Эдинбурга. Хотите ненадолго остановиться здесь?

– Да, – сказала она, – да, да.

Контролер вынул карандаш и стал писать что-то на квитанции. Энн подумала: пусть он запомнит меня и билет, может быть, будет расследование.

– Впрочем, нет, – сказала она. – Я не поеду дальше. Билет мне не нужен. Останусь здесь. – И прошла в калитку, подумав: это он не скоро забудет.

Длинная улица тянулась меж низкими, пропыленными домами. Молочный фургон прогрохотал по мостовой и скрылся за углом. Энн спросила:

– Ну, могу я теперь уйти?

– За дурака считаете? – ответил он зло. – Идите вперед.

– Могли бы взять один из чемоданов. – Она бросила чемодан на дороге и пошла вперед; пришлось поднять чемодан, очень тяжелый. Ворон взял его в левую руку, правая нужна была для пистолета.

Энн сказала:

– Так мы не попадем в город. Надо было повернуть направо, за угол.

– Я знаю, куда иду.

– Хотелось бы мне тоже это знать.

Домишки все тянулись и тянулись под завесой тумана. Было очень рано. Женщина вышла на крыльцо забрать молоко. В освещенном окне виден был бреющийся мужчина. Энн хотела закричать, окликнуть его, позвать на помощь, но этот человек словно находился в ином измерении: она могла ясно представить себе глупый, растерянный взгляд, медленно ворочающиеся жернова мыслей – вечность, пока он поймет, что происходит. Они все шли, Ворон на шаг позади. Она подумала: он блефует; если он в самом деле готов стрелять, его, должно быть, ловят за что-то очень страшное.

Она вдруг произнесла вслух:

– Вас что – за убийство? – В ее словах не было больше легкости, а в шепоте звучал страх; это отозвалось чем-то знакомым, даже приятным: Ворон привык к страху. Страх жил в нем вот уже двадцать лет. Нормальная жизнь – вот с чем он не мог справиться. И он ответил без всякого напряжения:

– Нет. За мной гонятся не из-за убийства.

Она сказала, словно бросая вызов:

– Тогда вы не решитесь стрелять.

Но ответ у него был наготове. Ответ, всегда звучавший убедительно, потому что это была правда:

– Я не желаю сидеть в тюрьме. Пусть лучше меня повесят. Как отца.

Энн снова спросила:

– Куда мы идем?

Она все следила, ждала, что вот-вот появится хоть какая-то возможность… Он не ответил.

– Вы знаете эти места?

Но он уже все сказал. И тут вдруг появилась долгожданная возможность: у писчебумажного магазинчика, там, где к стене прислонились свежие афиши, разглядывая витрину с дешевой бумагой, ручками и чернильницами, стоял полицейский. Она почувствовала, как Ворон подошел к ней почти вплотную; все это произошло слишком быстро, она не успела принять решение: они прошли мимо полицейского, вниз по грязной улице. Кричать поздно: полицейский остался шагах в тридцати позади; некому прийти на помощь. Энн сказала очень тихо:

– Все-таки наверняка за убийство.

Настойчивость девчонки его задела, и Ворон заговорил:

– И это называется – справедливость. Всегда предполагают самое худшее. Повесили на меня ограбление, а я даже не знаю, откуда эти бумажки сперли.

Из паба вышел человек и стал протирать крыльцо мокрой тряпкой; из открытой двери донесся запах поджаренного бекона; чемоданы оттягивали им руки. Ворон не мог сменить руку, боясь разжать ладонь и выпустить пистолет. Он сказал:

– Если человек страшный от рождения, у него никаких шансов нет. И начинается все еще в школе. Даже раньше.

– А что в вас такого страшного? – спросила Энн, удивленно и горько. Казалось, пока он говорит, еще есть надежда. Должно быть труднее убить человека, если у тебя с ним установились какие-то отношения.

– Губа, конечно.

– А что такого особенного у вас с губой?

Он ответил, пораженный:

– Вы что, скажете, не заметили?..

– А, понимаю, – сказала Энн, – вы имеете в виду заячью губу. Я видела вещи и похуже.

Старые, грязные домишки остались позади. Они подошли к улице новых домов. Энн прочла табличку: Шекспир авеню. Ярко-красный кирпич, фронтоны в стиле Тюдор и деревянная обшивка, двери с цветными стеклами, у каждого дома – свое название, например, «Островок покоя». Дома олицетворяли собой нечто гораздо худшее, чем скудость нищеты, – скудость духа. Это была самая отдаленная окраина Ноттвича, где спекулянты-строители возводили дома для продажи в рассрочку. Энн подумала, что он привел ее сюда, чтобы убить где-нибудь на изрытом траншеями пустыре позади нового квартала домов, где трава была втоптана, вмята в мокрую глину, а искалеченные пни говорили о том, что здесь недавно стоял старый бор. Они устало шагали все дальше и дальше; прошли дом, где дверь была открыта настежь, так что посетители в любое время дня могли осмотреть все, от маленькой квадратной гостиной до маленькой квадратной спальни и ванной и туалета на лестничной площадке. Большой плакат предлагал:

«Войдите и осмотрите наш „Островок Уюта“. Десять фунтов вперед, и дом ваш!»

– Вы собираетесь купить дом? – спросила Энн, иронией пытаясь победить отчаяние.

– У меня в кармане сто девяносто пять фунтов, а я на них и коробок спичек купить не могу. Говорю вам, меня обвели вокруг пальца. Я не крал эти бумажки. Мне их дал один подонок.

– Он, видно, человек щедрый.

Ворон остановился перед домом с табличкой «Сонный Угалок». Дом был такой новый, что после ухода строителей еще не успели смыть краску с оконных стекол. Ворон сказал:

– Мне заплатили за одну работу. Я хорошо ее сделал. Этот подонок должен был по-настоящему мне заплатить. Сюда я приехал за ним. Его зовут Чал-мон-де-ли.

Он втолкнул ее в калитку «Сонного Угалка» и по не замощенной еще дорожке заставил подойти к черному ходу. Здесь они очутились как бы на краю тумана – на границе меж днем и ночью: туман истончался и длинными лентами уходил в серое зимнее небо. Ворон надавил на дверь плечом, и замок кукольного домика щелкнул, вырванный из дешевой гнилой деревянной панели. Они оказались в кухне, где пустой провод свисал с потолка в ожидании лампочки, а из стен торчали пустые трубы в ожидании газовой плиты.

– Встаньте к стене, – сказал Ворон, – так, чтоб я вас все время мог видеть.

Он уселся на пол, держа пистолет в руке, и проговорил:

– Устал. Всю ночь простоял в этом паршивом поезде. Голова толком не работает. Не знаю, что с вами делать.

Энн ответила:

– Мне обещали здесь работу. Если я это место потеряю – останусь без гроша. Обещаю вам, если вы меня отпустите, никому ни слова не скажу, – и добавила в отчаянии: – Но вы же мне не верите.

– Люди не больно-то стараются выполнять данные мне обещания, – сказал Ворон. Он мрачно съежился в своем пыльном углу за раковиной. – Здесь я в безопасности, пока вы тоже тут. – Он закрыл рукой лицо и вздрогнул: обожженная кожа болела. Энн пошевелилась. Он сказал:

– Не шевелиться. Буду стрелять.

– А мне нельзя сесть? – спросила она. – Я тоже устала. Мне сегодня весь день быть на ногах. – Но, говоря это, она представила себя убитой и окровавленной, засунутой в стенной шкаф. Она продолжала:

– Буду петь. В костюме китаёзы.

Но Ворон ее не слушал: строил свои собственные планы в своей собственной тьме. Она попыталась собрать все свое мужество и запела тихонько первое, что пришло на память; запела, потому что песенка напомнила ей о Матере, о долгой поездке в автобусе, о его прощальном «завтра увидимся».

Для тебя это – просто Кью, Для меня это – рай земной…

Он сказал:

– Я эту песню слышал.

Но он никак не мог вспомнить где. Помнил только поздний вечер, тьму, и холод, и ветер, и чувство голода, и шипенье тупой иглы. Ему почудилось – что-то острое и холодное разрывается в его сердце, причиняя страшную боль. Он сидел в своем углу, с пистолетом в руке, и плакал. Он плакал беззвучно, слезы, казалось, выкатываются из уголков глаз по своей собственной воле и ползут по щекам, словно мухи. Сначала Энн ничего не замечала, продолжая тихонько напевать: