Наемный убийца - Грин Грэм. Страница 33

– Самоубийством? – прошептал Ворон. – А как – написали?

– Утопилась.

– Чего только не напишут, – сказал Ворон. – Хочешь не хочешь, задумаешься.

– Ну, должна сказать, тому человеку, который убил старика, и правда есть о чем задуматься.

– А может, – возразил Ворон, – он и не знал про то, чего в газетах теперь пишут. Люди, которые парню заплатили, вот они – знали. Может, если бы мы знали все про этого парня, как он живет, да как его жизнь била, мы бы его лучше поняли, его точку зрения.

– Ну, меня долго пришлось бы уговаривать понять его точку зрения. А теперь давайте подремлем немного.

– Мне надо подумать, – сказал Ворон.

– Думать лучше на свежую голову.

Но он слишком замерз, чтобы спать; мешков – укрыться – он себе не оставил, а черное узкое пальто было так вытерто, что грело не больше, чем хлопчатобумажный халат. Из-под двери сквозило: казалось, морозный ветер примчался по заледеневшим рельсам прямо из Шотландии, ветер с северо-востока, пропитанный ледяным туманом холодного моря. Ворон думал: я же не имел ничего против этого старика, ничего личного… «Я дала бы вам пристрелить его, а потом сказала бы: „Молодец“. На какой-то момент безумный порыв – встать, выйти из сарая с пистолетом в руке, и пусть стреляют – овладел им. „Господин Всезнайка, – сказала бы она тогда, – если бы вы знали только один мой способ, собаки не смогли бы…“ Но потом он решил, что все услышанное им о старике было еще одним очком против Чал-мон-дели. Чал-мон-дели все это знал. И получит за это лишнюю пулю в жирное пузо. А еще одну – его хозяин. Но как отыскать этого хозяина? Он запомнил только фотографию на стене, фотографию, которую старый министр каким-то образом связывал с тем рекомендательным письмом, что привез ему Ворон. Лицо молодого человека со шрамом теперь, вероятно, лицо старика. Энн спросила:

– Вы спите?

– Нет, – ответил Ворон, – а в чем дело?

– Мне послышалось, кто-то ходит.

Он прислушался. Это оторванная доска поскрипывала за стеной под порывами ветра.

Ворон сказал:

– Вы поспите. Ничего не бойтесь. Они не придут, пока не рассветет, им надо, чтоб видно было.

Ворон думал: где же эти двое могли познакомиться, когда были молодыми парнями? Конечно, не в таком вот приюте, который он сам так хорошо знал: холодная лестница из каменных плит; дребезжащий звук треснувшего колокола, требовательный, командный; узкие камеры для провинившихся. Совершенно неожиданно он вдруг заснул, и старый министр вышел к нему навстречу, говоря: «Стреляй в меня. Стреляй прямо в глаза». А Ворон, совсем еще мальчишка, с рогаткой в руке, плакал и не хотел стрелять, а старый министр уговаривал: «Ну, стреляй же, мой хороший. А потом вместе пойдем домой. Стреляй».

Ворон проснулся так же неожиданно. Во сне рука его крепко сжимала пистолет. Он был нацелен в тот угол, где спала Энн. Он с ужасом уставился в темный угол, откуда раздавался шепот, вроде того, что слышался ему сквозь закрытую дверь, когда секретарша пыталась позвать на помощь. Он спросил:

– Вы спите? Что вы сказали?

Энн ответила:

– Не сплю. – И объяснила, будто оправдываясь: – Я просто молилась.

– Вы что, в Бога верите? – спросил Ворон.

– Не знаю, – ответила Энн. – Иногда. Может быть. Привычка такая – молиться. Особого вреда в том не вижу. Все равно как пальцы скрестить, когда под лестницей проходишь. Всем нам нужно немножко счастья. Везенья.

Ворон сказал:

– В Доме, в приюте этом, мы очень много молились. Утром, и вечером, и перед едой.

– Это ничего не доказывает.

– Конечно, это ничего не доказывает. Только выходить из себя начинаешь, когда все тебе напоминают про то, с чем давно покончено. Иногда захочешь начать жизнь по новой, а тут кто-то начнет молиться, или запах какой-нибудь, или в газете чего-нибудь прочтешь, и все снова возвращается, дома и люди.

Он подполз еще чуть-чуть поближе: в холодном сарае так важно было все время ощущать, что ты не один; чувство одиночества непомерно усиливалось от уверенности, что там, снаружи, ждут тебя полицейские, ждут света, чтобы взять тебя без риска, что ты удерешь или начнешь стрелять первым. Он совсем уже решил отослать ее прочь, как только рассветет, а самому остаться в сарае и посоревноваться с ними в стрельбе. Но это означало бы, что придется оставить Чалмондели и его босса в покое, а им обоим только это и подавай. Он сказал:

– Я как-то читал… я – человек образованный – что-то про психо… психо…

– Не мучайтесь, я знаю, про что вы, – сказала Энн.

– Кажется, сны означают какие-то вещи. Ну, я не про карты с разными там фигурами или спитой чай…

– Я знала одну женщину, – сказала Энн, – она так здорово гадала, прямо мороз по коже. У нее были такие карты со странными картинками: виселица с повешенным…

– Нет, – сказал Ворон, – там было не про это. Там… Ну, я не знаю, как объяснить. Я не все смог понять. Но кажется, вот если рассказать, что тебе снилось… Ну, вроде как несешь на себе груз какой-то, рождаешься с этим, потому что твой отец и мать были такими, а не другими, и их отцы тоже… кажется, вроде это все к тебе возвращается из тех времен… как в Библии про то, как Бог наказывает за грехи отцов… Потом подрастаешь, груз становится тяжелее из-за всего, что надо сделать, а ты не можешь, да еще из-за того, что делаешь. И так, и так – все одно плохо. – Он оперся подбородком о ладони. Мрачное лицо – лицо убийцы – было печально. – Это вроде исповеди у священника. Только после исповеди идешь и принимаешься за старое. Ну, я хочу сказать, с этими докторами все по-другому. Рассказываешь им все, про все сны, и потом уж не хочешь приниматься за старое. Только надо рассказывать все.

– Даже про летающих свиней?

– Все-все. И когда расскажешь – все проходит.

– А мне думается, это шарлатанство.

– Наверно, я как-нибудь неправильно рассказал. Но я про это читал. Думал, может, стоит когда-нибудь попробовать.

– Жизнь. В ней так много странного. Я и вы – вместе, в этом сарае. Вы думаете о том, что хотели меня убить. Я думаю о том, что мы двое можем остановить войну. Это ваше психо нисколько не более странно выглядит.

– Понимаете, тут главное, что избавляешься от всего этого, – объяснял Ворон, – вовсе не то, что делает доктор. Так мне показалось. Ну, вроде как вот я вам рассказал про Дом, про хлеб и воду, про молитвы, и это все теперь вроде как стало не так важно. – Ворон нехорошо выругался, еле слышно. – Я всегда говорил, что не размякну из-за бабы. Всегда думал, губа эта не даст размякнуть. Нельзя мне размякать, опасно. Соображать медленнее начинаешь. Я видел, как это бывает с другими. Всегда одно и то же: или в тюрьму попадают, или получают нож в пузо. А сейчас я размяк, размяк, как все, нисколько не лучше.

– Вы мне нравитесь, – сказала Энн. – Как друг.

– А я вас и не прошу ни о чем, – ответил Ворон, – я – урод и знаю это. Только одно: не будьте как все. Не бегите в полицию. Почти все бабы сразу бегут в полицию. Я насмотрелся. Но вы, может, и не баба вовсе. Вы – просто девушка.

– Но я чья-то девушка.

– А мне-то что? – Это вырвалось как восклицание; в словах, прозвучавших в холодной тьме, была какая-то горькая гордость. – Я же не требую ничего. Только одно, чтоб предательства не было.

– Я не пойду в полицию, – сказала Энн. – Обещаю вам. Вы мне нравитесь, вы ничем не хуже других мужчин… Кроме моего друга.

– Я подумал, может, мне стоит рассказать вам один-два сна, ну, вроде как бы доктору. Понимаете, я докторов знаю. Им доверять нельзя. Я тут к одному обратился, еще до того как сюда поехал. Хотел, чтоб он губу мне исправил. А он хотел усыпить меня. Газом. И полицию вызвать. Видите, им доверять нельзя. Но вам я доверяю.

– Вы и в самом деле можете мне доверять, – сказала Энн. – Я не пойду в полицию. Но вам лучше немного поспать сначала, а потом вы мне расскажете про свои сны, если вам так хочется. Ночь долгая, времени хватит.

Зубы у него вдруг застучали, он ничего с этим не мог поделать, и Энн услышала. Она высвободила из-под мешков руку и коснулась пальцами его пальто.