Путешествия с тетушкой - Грин Грэм. Страница 41

— Вам фирменный рождественский обед, мистер Пуллинг?

— Боюсь, что плам-пудинга мне не осилить.

— Нэнси испекла потрясающие сладкие пирожки.

— Так и быть, один пирожок, — согласился я, — ради Рождества.

Мисс Трумен удалилась враскачку, как заправский моряк, а я повернулся к майору Чарджу.

— Вы что-то начали говорить?..

— На Новый год я уезжаю. На семинар в Чешем. Кому-то надо отдать рыб на пансион. Приходящей служанке я их доверить не могу. Я подумывал о Питере, но она тоже как-никак женщина. Сами видите, как она нас пичкает. Любой предлог, чтобы насесть. Чего доброго, и козявок моих закормит.

— Вы хотите, чтобы я присмотрел за вашими рыбками?

— Я же присматривал за вашими георгинами.

И чуть их совсем не засушил, подумал я, но пришлось сказать:

— Да, конечно, я возьму их.

— Я принесу корм. Давайте одну чайную ложку в день. И не обращайте внимания, если они будут тыкаться мордами в стекло. Они не понимают, что им полезно, а что вредно.

— Я буду бессердечен, — пообещал я и отмахнулся от черепахового супа — он был мне знаком до тошноты. Слишком часто я откупоривал бутылку с черепаховым супом, когда мне уже не хотелось даже яиц. — Что за семинар?

— Проблемы империи. — Он сердито вытаращил на меня глаза, как будто я уже успел высказать в ответ глупость или неодобрение.

— Я думал, мы от них уже избавились.

— Временный приступ паники, — отрывисто бросил он и, как штыком, проколол индейку.

Я безусловно предпочел бы иметь клиентом его, а не Каррана. Майор никогда не стал бы одолевать меня просьбами о превышении кредита, он жил, стараясь не выходить за границы своей пенсии; он был порядочный человек, хотя взгляды его и были мне антипатичны. Мне вдруг представилось, как мистер Висконти танцует с тетушкой в общей зале борделя, расположенного позади «Мессаджеро», после того, как он обвел вокруг пальца Ватикан и короля Саудовской Аравии и нанес большой урон банкам Италии. Неужели секрет долгой молодости известен только преступным натурам?

— Вас искал какой-то человек, — после продолжительной паузы произнес майор Чардж.

Адмирал встал из-за стола и нетвердым шагом направился к двери. Бумажная корона все еще сидела у него на голове, и, только когда он взялся уже за ручку двери, он вспомнил про корону и скомкал ее.

— Какой человек?

— Вы ушли на почту — так я предполагаю. Во всяком случае, в конце Саутвуд-роуд вы повернули не налево, а направо.

— Что ему было нужно?

— Он не сказал. Звонил, стучал, звонил, стучал, поднял дикий шум. Даже рыб перепугал, бедных моих козявок. Вообще-то, их было двое. Я решил, что пора поговорить с ними, пока они не переполошили всю улицу.

Не знаю почему, но мне пришел в голову Вордсворт, какая-то возможность узнать о тетушке.

— Он был черный? — спросил я.

— Черный? Что за странный вопрос. Конечно, нет.

— Он не назвал себя?

— Ни тот, ни другой не назвались. Один спросил, где вас найти, но я понятия не имел, что вы собираетесь прийти сюда. Вас тут ни в прошлом, ни в позапрошлом году не было. Пожалуй, я вообще вас тут никогда не видел. Единственное, что я мог ему сказать, — это что вы наверняка пойдете на рождественскую службу к Святому Иоанну.

— Кто бы это мог быть… — пробормотал я.

Я был твердо убежден, что мне опять предстоит очутиться в мире тетушки Августы, и пульс мой забился сильнее от безрассудного ликования. Когда мисс Трумен принесла два сладких пирожка, я взял оба, словно они должны были придать мне сил для долгого путешествия. Я даже не отказался от большой порции глазури на коньяке.

— Настоящий «Реми Мартен» добавляла, — сообщила мисс Трумен. — Вы еще не дернули вашу хлопушку.

— Давайте дернем вместе, Питер, — осмелев, предложил я.

Кисть у нее была сильная, но мне достался счастливый конец, и на пол покатился маленький пластмассовый предмет. Я порадовался, что это не шляпа. Майор Чардж схватил упавшую игрушку с трубным фырканьем, означавшим смех, но больше похожим на сморканье. Он поднес штучку к губам и, с силой дунув, извлек хрипящий звук. Я разглядел, что предмет имеет форму крохотного горшочка со свистом в ручке.

— Матросский юмор, — добродушно проговорила мисс Трумен.

— Святки, — произнес майор. Он извлек еще один хрип. — Слышишь — ангелы поют! [начало рождественской службы] — Тон у него был такой свирепый, будто он хотел выместить свое глубокое разочарование жизнью и на Сочельнике со всем обозом святых семейств, яслей и волхвов, и даже на самой любви.

Я пришел в церковь в четверть двенадцатого. Богослужение всегда начиналось в половине двенадцатого, чтобы не спутать его с римской католической мессой, начинавшейся в полночь. Я стал посещать рождественскую службу, когда стал управляющим банком — это мне придавало стабильный семейный вид в глазах окружающих, — и, хотя в отличие от тетушки Августы у меня нет религиозных убеждений, тут не было ханжества, поскольку мне всегда нравились наиболее поэтические стороны христианства. Рождество, с моей точки зрения, нужный праздник: всем нам требуется временами посожалеть о несовершенствах людских отношений; это праздник нашей несостоятельности, грустный, но утешительный.

Годами я сидел в одном и том же ряду под витражом, посвященным в 1887 году памяти советника Трамбула. На витраже изображен Христос, окруженный детьми, сидящий под сенью очень зеленого дерева, надпись соответствующая: «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне» [Евангельская цитата (от Матфея, 19:14)]. Благодаря советнику Трамбулу на Кренмер-роуд было построено прямоугольное здание красного кирпича с решетками на окнах — сперва сиротский приют, а ныне место заключения малолетних преступников.

Рождественская служба началась с более мелодичного, чем в исполнении майора Чарджа, варианта «Слышишь — ангелы поют!», а затем мы перешли ко всеми любимому «Славному королю Венцеславу».

«Свежий, чистый, ровный», — выводили на галерее высокие женские голоса. Мне этот стих всегда казался очень красивым, он воскрешал картину уютной сельской Англии, где нет толп и машин, грязнящих снег, где даже королевский дворец стоит среди безмолвных, нехоженых полей.

— Снежного Рождества, сэр, в этом году нам не дождаться, — прошептал мне в ухо кто-то за моей спиной, и, обернувшись, я узрел в следующем ряду сержанта сыскной полиции Спарроу.

— Вы что тут делаете?

— Не уделите ли мне минутку после службы, сэр, — отозвался он и, поднеся к глазам молитвенник, запел звучным приятным баритоном: 

(Быть может, сержант Спарроу тоже, как и мисс Трумен, когда-то служил на флоте.) 

Я оглянулся на его спутника. Щегольски одетый, с сухим лицом законника, в темно-сером пальто, с зонтиком, висевшим на согнутой руке — очевидно, он боялся потерять его. Интересно, пришло мне в голову, что он будет делать с зонтом или с отутюженной складкой на брюках, когда придется встать на колени. В отличие от сержанта Спарроу, он явно чувствовал себя не в своей тарелке. Он не пел и, подозреваю, не молился.

— Верный паж, ступай за мной… — истово запел сержант.

— Смело шествуй следом… — Хор на галерее со страстью вступил в состязание с этим неожиданным голосом снизу.

Наконец началось собственно богослужение, и я был рад, когда навязываемый нам на Рождество символ веры Афанасия [свод христианских молитвенных песнопений, приписываемых александрийскому епископу Афанасию (296?-373)] благополучно закончился. «Якоже ниже три несозданные ниже три непостижимые, но Един несозданный и Един непостижимый». (Сержант Спарроу несколько раз в продолжение службы откашлялся.)

Я намеревался — как всегда на Рождество — подойти к причастию. Англиканская церковь не представляет собой исключения из правила: причастие — служба поминальная, и я имел такое же право помянуть прекрасную легенду, как и любой истинно верующий. Священник произносил слова четко, а прихожане невнятно гудели, чтобы скрыть то обстоятельство, что они плохо помнят текст: «Сердцем и словом к Тебе припадаем, все преступления наши сознавая, молимтися: помилуй и очисти беззакония наши». Я заметил, что сержант, вероятно из профессиональной осторожности, присоединился к всеобщему признанию своей вины. «Множество содеянных нами лютых прегрешении, во вся дни жизни нашея, плачем и рыдаем горько, помышляя лукавые деяния». Ни разу прежде я не замечал, насколько молитва похожа на речь старого каторжника, обращающегося к судьям с просьбой о помиловании. Присутствие сержанта сыскной полиции словно придало службе совсем другую окраску. Когда я отошел в неф, чтобы подойти к алтарю, за моей спиной послышались бурные пререкания шепотом и слова «Нет, Спарроу, вы!», произнесенные очень настойчивым тоном, так что я не удивился, увидав коленопреклоненного сержанта Спарроу рядом с собой у барьера в ожидании причастия. Возможно, у них родилось сомнение — а вдруг я воспользуюсь причастием и сбегу через боковую дверь.