Суть дела - Грин Грэм. Страница 51

— Кто это такой, Али?

— Мой младший брат, хозяин.

— Как же я его не знаю? Одна мать?

— Нет, хозяин, один отец.

— А что он делает?

Али молча вертел рукоятку стартера, с лица его лил пот.

— У кого он работает, Али?

— Что, хозяин?

— Я спрашиваю, у кого он работает?

— У мистера Уилсона, хозяин.

Мотор завелся, и Али сел на заднее сиденье.

— Он тебе что-нибудь предлагал, Али? Просил, чтобы ты доносил на меня — за деньги?

Ему было видно в зеркале лицо Али — хмурое, упрямое, скрытное, каменное, как вход в пещеру.

— Нет, хозяин.

— Мною интересуются и платят за доносы хорошие деньги. Меня считают плохим человеком, Али.

— Я ваш слуга, — сказал Али, глядя ему прямо в глаза.

Одно из свойств обмана, думал Скоби, — это потеря доверия к другим. Если я могу лгать и предавать, значит, на это способны и другие. Разве мало людей поручилось бы за мою честность и потеряло бы на этом свои деньги? Зачем же я буду зря ручаться за Али? Меня не поймали за руку, его не поймали за руку, вот и все. Тупое отчаяние сдавило ему затылок. Он думал, уронив голову на руль: я знаю, что Али честный слуга; я знаю его пятнадцать лет; мне просто хочется найти себе пару в этом мире обмана. Ну, а какова следующая стадия падения? Подкупать других?

Когда они приехали, Луизы не было дома; кто-нибудь, по-видимому, за ней заехал и увез на пляж. Она ведь не ждала, что он вернется до темноты. Он написал ей записку: «Повез кое-какую мебель Элен. Вернусь рано. У меня для тебе хорошие новости», — и поехал один к домику на холме по пустой, унылой полуденной дороге. Кругом были только грифы — они собрались вокруг дохлой курицы на обочине и пригнули к падали стариковские шеи; их крылья торчали в разные стороны, как спицы сломанного зонта.

— Я привез тебе еще стол и пару стульев. Твой слуга здесь?

— Нет, пошел на базар.

Они теперь целовались при встрече привычно, как брат и сестра. Когда грань перейдена, любовная связь становится такой же прозаической, как дружба. Пламя обожгло их и перекинулось через просеку на другую часть леса; оно оставило за собой лишь чувство ответственности и одиночества. Вот если только ступишь босой ногой, почувствуешь в траве жар.

— Я помешал тебе обедать, — сказал Скоби.

— Да нет, я уже кончаю. Хочешь фруктового салата?

— Тебе давно пора поставить другой стол. Смотри, какой этот неустойчивый. — Он помолчал. — Меня все-таки назначают начальником полиции.

— Твоя жена обрадуется.

— А мне это безразлично.

— Ну нет, извини, — сказала она энергично. Элен была твердо убеждена, что страдает она одна. Он будет долго удерживаться, как Кориолан, от того, чтобы выставлять _свои_ раны напоказ, но в конце концов не выдержит; будет преувеличивать свои горести в таких выражениях, что они ему самому начнут казаться мнимыми. Что ж, подумает он тогда, может, она и права. Может, я и в самом деле не страдаю. — Ну да, начальник полиции должен быть выше всяких подозрений, — продолжала она. — Как Цезарь. — (Ее цитаты, как и правописание, не отличались особенной точностью.) — Видно, нам приходит конец.

— Ты же знаешь, что у нас с тобой не может быть конца!

— Ах, нельзя же начальнику полиции тайком держать любовницу в какой-то железной лачуге!

Шпилька была в словах «тайком держать», но разве он мог позволить себе хоть малейшее раздражение, помня ее письмо, где она предлагала себя в жертву: пусть он делает с ней, что хочет, даже выгонит! Люди не бывают героями беспрерывно; те, кто отдает все богу или любви, должны иметь право иногда, хотя бы в мыслях, взять обратно то, что они отдали. Какое множество людей вообще не совершает героических поступков, даже сгоряча. Важен поступок сам по себе.

— Если начальник полиции не может быть с тобой, значит, я не буду начальником полиции.

— Это глупо. В конце концов, какая нам от всего этого радость? — спросила она с притворной рассудительностью, и он понял, что сегодня она не в духе.

— Для меня большая, — сказал он и тут же спросил себя: что это — опять утешительная ложь? Последнее время он лгал столько, что маленькая и второстепенная ложь была не в счет.

— На часок-другой, да и то не каждый день, а когда тебе удастся улизнуть. И ты уж никогда не сможешь остаться на ночь.

Он сказал без всякой надежды:

— Ну, у меня есть всякие планы.

— Какие планы?

— Пока еще очень неопределенные.

Она сказала со всей холодностью, какую смогла на себя напустить:

— Что ж, надеюсь, ты мне сообщишь о них заранее, чтобы я подготовилась.

— Дорогая, я ведь пришел не для того, чтобы ссориться.

— Меня иногда удивляет, зачем ты вообще сюда ходишь.

— Вот сегодня я привез тебе мебель.

— Ах да, мебель.

— У меня здесь машина. Давай я свезу тебя на пляж.

— Нам нельзя показываться вместе на пляже!

— Чепуха. Луиза сейчас, по-моему, там.

— Ради Христа, избавь меня от этой самодовольной дамы! — воскликнула Элен.

— Ну хорошо. Я тебя просто покатаю на машине.

— Это безопаснее, правда?

Скоби схватил ее за плечи и сказал:

— Я не всегда думаю только о безопасности.

— А мне казалось, что всегда.

И вдруг он почувствовал, что выдержка его кончилась, — он закричал:

— Не думай, что ты одна приносишь жертвы!

С отчаянием он видел, что между ними вот-вот разразится сцена: словно смерч перед ливнем, черный, крутящийся столб скоро закроет все небо.

— Конечно, твоя работа страдает, — сказала она с ребячливым сарказмом. — То и дело урываешь для меня полчасика!

— Я потерял надежду.

— То есть как?

— Я пожертвовал будущем. Я обрек себя на вечные муки.

— Не разыгрывай, пожалуйста, мелодраму! Я не понимаю, о чем ты говоришь. Ты только что сказал мне, что будущее твое обеспечено — ты будешь начальником полиции.

— Я говорю о настоящем будущем — о вечности.

— Вот что я в тебе ненавижу — это твою религию! Ты, наверно, заразился у набожной жены. Все это такая комедия! Если бы ты в самом деле верил, тебя бы здесь не было.

— Но я верю, и все же я здесь, — сказал он с удивлением. — Ничего не могу объяснить, но это так. И я не обманываю себя, я знаю, что делаю. Когда отец Ранк приблизился к нам со святыми дарами…

Элен презрительно прервала его:

— Ты мне все это уже говорил. Брось кокетничать! Ты веришь в ад не больше, чем я!

Он схватил ее за руки и яростно их сжал.

— Нет, тебе это так легко не пройдет! Говорю тебе — я верю! Я верю, говорю тебе! Верю, что если не случится чуда, я проклят на веки вечные. Я полицейский. Я знаю, что говорю. То, что я сделал, хуже всякого убийства, убить — это ударить, зарезать, застрелить, сделано — и конец, а я несу смертельную заразу повсюду. Я никогда не смогу от нее избавиться. — Он отшвырнул ее руки, словно бросал зерна на каменный пол. — Не смей делать вид, будто я не доказал тебе свою любовь.

— Ты хочешь сказать — любовь к твоей жене. Ты боялся, что она узнает.

Злость покинула его. Он сказал:

— Любовь к вам обоим. Если бы дело было только в ней, выход был бы очень простой и ясный. — Он закрыл руками глаза, чувствуя, как в нем снова просыпается бешенство. — Я не могу видеть страданий и причиняю их беспрерывно. Я хочу уйти от всего этого, уйти совсем.

— Куда?

Бешенство и откровенность прошли; через порог снова прокралась, как шелудивый пес, хитрость.

— Да просто мне нужен отпуск. — Он добавил: — Плохо стал спать. И у меня бывает какая-то странная боль.

— Дорогой, может, ты нездоров? — Смерч, крутясь, промчался мимо; буря теперь бушевала где-то вдали, их она миновала. — Я ужасная стерва. Мне иногда становится невтерпеж, и я устала, но ведь все это чепуха. Ты был у доктора?

— На днях заеду в больницу к Тревису.

— Все говорят, что доктор Сайкс лучше.

— Нет, к Сайкс я не пойду.

Теперь истерика и злость оставили его, и он видел ее точно такой, какой она была в тот первый вечер, когда выли сирены. Он думал: господи, я не могу ее бросить. И Луизу тоже. Ты во мне не так нуждаешься, как они. У тебя есть твои праведники, твои святые, весь сонм блаженных. Ты можешь обойтись без меня.