Тихий американец - Грин Грэм. Страница 2

— Нечего волноваться. Не о чем беспокоиться. — Я отхлебнул чаю и положил руку на сгиб ее руки. — Хорошо, что у меня оставалось хоть это, когда ты от меня ушла. На улице д'Ормэ хорошая курильня. Сколько шуму поднимаем мы, европейцы, из-за всякой ерунды. Зря ты живешь с человеком, который не курит, Фуонг.

— Но он на мне женится. Теперь уже скоро.

— Тогда, конечно, другое дело.

— Приготовить тебе еще одну трубку?

— Да.

Интересно, останется она со мной, если Пайл так и не придет? Но я знал, что, когда я выкурю четыре трубки, Фуонг мне больше не будет нужна. Конечно, приятно чувствовать ее бедро рядом со своим, — она всегда спит на спине, — и, проснувшись утром, встретить новый день с трубкой, а не с самим собой.

— Пайл сегодня уже не придет, — сказал я. — Оставайся здесь, Фуонг.

Она протянула мне трубку и покачала головой. Когда я вдохнул опиум, мне стало безразлично, останется она или уйдет.

— Почему Пайла нет? — спросила Фуонг.

— Откуда я знаю?

— Он пошел к генералу Тхе?

— Понятия не имею.

— Он сказал, что если не сможет с тобой поужинать, то придет сюда.

— Не беспокойся. Он придет. Приготовь мне еще одну трубку.

Когда она склонилась над огнем, я вспомнил стихи Бодлера: «Мое дитя, сестра моя…» Как там дальше?

Aimer a loisir Aimer et mourir Au payx qui te ressembler.

[Любить в тиши.

Любить и умереть В стране, похожей на тебя (фр.)]

Там, у набережной, спали корабли, «dont l'humeur est vagabonde» note 4. Я подумал, что если вдохнуть запах ее кожи, то к нему будет примешиваться легкий аромат опиума, а ее золотистый оттенок похож на огонек светильника. Лотосы на ее одежде цветут вдоль каналов на Севере, и сама Фуонг здешняя, как травы, которые здесь растут, а я никогда не стремился к себе на родину.

— Хотел бы я быть Пайлом, — произнес я вслух, но боль уже притупилась и стала терпимой; опиум сделал свое дело. Кто-то постучал в дверь.

— Вот и Пайл! — воскликнула она.

— Нет. Это не его стук.

Кто-то снова постучал, уже с нетерпением. Она быстро встала, задев желтое дерево, и оно снова осыпало своими лепестками мою машинку. Дверь отворилась.

— Мсье Фулэр, — резко позвал чей-то голос.

— Да, я Фаулер, — отозвался я, и не подумав встать из-за какого-то полицейского: даже не поднимая головы, я мог видеть его короткие штаны защитного цвета.

Он объяснил на почти непонятном французском наречии, на котором говорят во Вьетнаме, что меня ждут в охранке — немедленно, тотчас же, сию минуту.

— Во французской охранке или вашей?

— Во французской. — В его устах это прозвучало «Франсунг».

— Зачем?

Он не знал: ему приказали меня доставить, вот и все.

— Toi aussi note 5, — сказал он Фуонг.

— Говорите «вы», когда разговариваете с дамой, — сказал я ему. — Откуда известно, что она здесь?

Он только повторил, что таков приказ.

— Я приду утром.

— Sur le chung note 6, — произнес этот подтянутый, упрямый человечек.

Спорить было бесполезно — поэтому я встал, надел ботинки и галстук. В здешних краях последнее слово всегда остается за полицией: она может аннулировать ваш пропуск, запретить посещение пресс-конференций и, наконец, если захочет, отказать вам в разрешении на выезд. Все это были законные меры, но законность не так уж соблюдалась в стране, где идет война. Я знал человека, у которого внезапно самым непонятным образом пропал повар, — следы его вели в местную охранку, однако полицейские заверили моего знакомого, будто повар был допрошен и отпущен на все четыре стороны. Семья так больше никогда его и не видела. Может, он ушел к коммунистам или завербовался в одну из наемных армий, которые расплодились вокруг Сайгона — армию хоа-хао, каодаистов или генерала Тхе. Может, он и сейчас сидит во французской тюрьме; может, ведет беспечальную жизнь в китайском предместье — Шолоне, торгуя девочками. А может, он умер от разрыва сердца во время допроса.

— Пешком я не пойду, — сказал я. — Вам придется нанять рикшу. — Человек обязан сохранять достоинство.

Поэтому я отказался от сигареты, предложенной мне офицером французской охранки. После трех трубок рассудок у меня был ясный, — я без труда мог принимать такого рода решения, не теряя из виду главного: чего они от меня хотят? Я встречался с Виго несколько раз на приемах; он запомнился мне тем, что был, казалось, несуразно влюблен в свою жену, вульгарную, лживую блондинку, которая не обращала на него никакого внимания, Теперь, в два часа ночи, он сидел в духоте и папиросном дыму, усталый, мрачный, с зеленым козырьком над глазами и томиком Паскаля на столе, чтобы скоротать время. Когда я запретил ему допрашивать Фуонг без меня, он сразу же уступил со вздохом, в котором чувствовалось, как он устал от Сайгона, от жары, а может, и от жизни.

Он сказал по-английски:

— Мне очень жаль, что я был вынужден просить вас прийти.

— Меня не просили, мне приказали.

— Ах, уж эти мне туземные полицейские, ничего они не понимают. — Глаза его были прикованы к раскрытому томику «Мыслей» Паскаля, будто он и в самом деле был погружен в эти печальные размышления. — Я хочу задать вам несколько вопросов. Относительно Пайла.

— Лучше бы вы задали эти вопросы ему самому.

Он обернулся к Фуонг и резко спросил ее по-французски:

— Сколько времени вы жили с мсье Пайлом?

— Месяц… Не знаю… — ответила она.

— Сколько он вам платил?

— Вы не имеете права задавать ей такие вопросы, — сказал я. — Она не продается.

— Она ведь жила и с вами? — спросил он внезапно. — Два года.

— Я — корреспондент, которому положено сообщать о вашей войне, когда вы даете нам эту возможность. Не требуйте, чтобы я поставлял материалы и для вашей скандальной хроники.

— Что вы знаете о Пайле? Пожалуйста, отвечайте на вопросы, мсье Фаулер. Поверьте, мне не хочется их задавать. Но дело нешуточное. Совсем нешуточное.

— Я не доносчик. Вы сами знаете все, что я могу рассказать вам о Пайле. Лет ему от роду — тридцать два; он работает в миссии экономической помощи, по национальности — американец.

— Вы, кажется, его друг? — спросил Виго, глядя мимо меня, на Фуонг. Туземный полицейский внес три чашки черного кофе. — А может, вы хотите чаю? — спросил Виго.

— Я и в самом деле его друг, — сказал я. — Почему бы и нет? Рано или поздно мне все равно придется уехать домой. А ее взять с собой я не могу. С ним ей будет хорошо. Это — самый разумный выход из положения. И он говорит, что на ней женится. С него это станет. Ведь по-своему он парень хороший. Серьезный. Не то, что эти горластые ублюдки из «Континенталя». Тихий американец, — определил я его, как сказал бы; «зеленая ящерица» или «белый слон».

Виго подтвердил:

— Да. — Казалось, он отыскивает на столе такое же меткое слово, какое нашел я. — Очень тихий американец.

Сидя в своем маленьком душном кабинете, Виго ждал, чтобы кто-нибудь из нас заговорил. Где-то воинственно гудел москит, а я глядел на Фуонг. Опиум делает вас очень сообразительным, — наверно, потому что успокаивает нервы и гасит желания. Ничто, даже смерть не кажется такой уж важной. Фуонг, подумал я, не поняла его тона — грустного и безнадежного, а ее познания в английском языке невелики. Сидя на жестком конторском стуле, она все еще терпеливо ждала Пайла. Я в этот миг уже перестал его ждать и видел: Виго понимает, что на душе у нас обоих.

— Как вы с ним познакомились? — спросил меня Виго.

Стоит ли объяснять, что это Пайл со мной познакомился, а не я с ним? Я увидел его в сентябре прошлого года, когда он пересекал сквер возле отеля «Континенталь»; этот молодой человек, еще не тронутый жизнью, был кинут в нас, как дротик. Весь он — долговязый, коротко подстриженный, еще по-студенчески наивный, — казалось, не мог причинить никому никакого вреда. Большинство столиков на улице было занято.