Девять месяцев из жизни - Грин Риза. Страница 3

– Совершенно серьезно, – говорю я, и он расплывается в улыбке.

Мне остается только завидовать – вряд ли кому-нибудь с такой же легкостью удастся ублажить меня. А жаль, это облегчило бы жизнь нам обоим.

Занятия окончены, мы забрасываем нашу звезду аджилити домой и направляемся прямо в ресторан. Джули и Джона еще нет, вечер выдался чудесный, и мы ждем их на улице. Через несколько минут Джон выруливает к входу в ресторан, и Джули выходит из машины. Насколько я люблю Джули, настолько же меня раздражает – то, как она одевается. Всегда такая аккуратная и адекватная, стиль «Энн-Тэйлор-встречается-с-Лорой-Буш». Ей не хватает нормального женского чутья. Ну, вы понимаете, что я имею в виду – бесконечные жемчуга, джинсы на талии, которые сидят ровно на талии, немыслимое количество костюмов-двоек, педикюр по последней педикюрной моде. И волосы. Волосы у нее всегда одинаковые. Идеально ухоженные, оптимально подстриженные, сияющие, натурального каштанового цвета и непременно уложенные. Она вечно выглядит так, будто идет на званый обед или на заседание попечительского совета.

Пока Джули подходит к тому месту, где мы стоим, я успеваю быстро окинуть ее оценивающим взглядом (собственно, так делают все женщины независимо от того, насколько близкие отношения связывают их с объектом этого взгляда, – и не надо притворяться, что вы так не делаете). Оглядев ее с головы до ног, я не могу не отметить, что выглядит она несколько полновато. Блузка на животе сходится с трудом, да и вся она какая-то слегка раздутая. Впрочем, в остальном все как обычно. Поэтому я делаю то, что делает любая хорошая подруга в такой ситуации: мы целуемся, я говорю, что она прекрасно выглядит, и спрашиваю, не похудела ли она. Джули смотрит на меня так, будто я сказала что-то совсем уж глупое:

– Нет! Ты что, смеешься? – Я вижу, как они переглядываются с Джоном. – На самом деле мы хотели вам кое-что сообщить. – Она делает драматическую паузу – Я беременна. У нас будет ребенок!

Беременна! Моя первая мысль – так, ну теперь понятно, почему толстая. Вторая мысль – черт, теперь она все время будет говорить о детях. Я издаю радостный вопль и кидаюсь ее обнимать:

– Боже мой, как здорово! Поздравляю! Как я за тебя рада! И какой у тебя срок?

– Сегодня – четыре месяца. Я просто умирала как хотела рассказать тебе, но это надо было сделать при встрече. А мы уже месяц не виделись.

Четыре месяца! Я перенастраиваю параметры своего критического взгляда и снова смотрю на ее живот. Я знаю множество людей, у которых есть дети, но, не считая кузины, которую не видела уже десять лет, мне никогда не доводилось общаться с беременными. Четыре месяца, по моим понятиям, – это много, а она совсем не выглядит беременной. Она выглядит так, будто на ней блузка на размер меньше. Мне ужасно интересно: это нормально, или это обычное везение Джули? Но спрашивать не хочется.

Я смотрю на Эндрю, который весь расплылся в улыбке и обнимается с Джули и Джоном, будто провожает их в дальнее странствие. Я слышу, как скрипят мозги в его маленькой головке, и надеюсь, что там не возникают всякие глупые идеи. Должна признаться, детский вопрос – это больное место в наших отношениях, потому что он хочет детей, а я нет. Точнее, он думает, что хочет, а я знаю, что не хочу. Собственно говоря, что он вообще знает о детях? Начнем с того, что у него просто нет ни одного знакомого моложе пятидесяти, у которого были бы дети, и вся информация о детях, которой он обладает, исходит из кино и телевизора и – приходится ему напоминать, когда об этом заходит речь, – является художественным вымыслом. Ну да, я понимаю, это круто, когда какая-нибудь кинозвезда отплясывает в спальне с парочкой пятилетних ангелочков, распевая умильную песенку в щетку для волос вместо микрофона, но так не бывает.

Что касается меня, я-то с детками работаю каждый день. С настоящими, из реальной жизни, испорченными, наглыми детками, которым никто никогда не говорил «нет». И я вижу, что происходит с их родителями. Эти несчастные – я уверена – когда-то были вполне нормальными людьми и имели вполне нормальную жизнь, а потом просто исчезли, растаяли, сократились до двухмерной картинки под названием «родители». Они каменеют от ужаса при мысли, что ненаглядное чадушко может их возненавидеть, и превращаются в скулящих и хныкающих неврастеников, которые ни на секунду не допустят, что деточка в чем-то не права, и сожрут с потрохами каждого учителя, завуча и директора, лишь бы их, не дай бог, не разубедили в этом. Или они становятся настолько безучастными и беспомощными, что приходят в ужас, когда им напоминают, что у них есть дети, особенно когда эти самые дети подожгут сортир в отеле во время выпускного вечера или организуют преступный синдикат по подмене результатов выпускных экзаменов. В общем, вы сами понимаете, насколько я горю желанием все бросить и заняться выращиванием собственных детей. Все, что я говорила, конечно, касается подростков, и перед этим надо будет еще пройти через первые зубки, первые шаги и первый класс. На все это уходит столько времени и сил, а я и так, знаете ли, весьма занятая девушка.

К тому же должна честно признаться: я не люблю детей. Они шумные, грязные, ничего не могут делать сами, и большинство из них – просто противные. Да, представьте, именно так я и считаю. И не надо мне говорить, что, мол, появится свой ребенок и все будет по-другому – я в этом совершенно не уверена. Я просто не в состоянии представить себя с ребенком. По крайней мере сейчас.

Я, конечно, не утверждаю, что все так и останется. Я постоянно обещаю Эндрю, что когда-нибудь я созрею, а пока хочу еще немного понаслаждаться своей жизнью, прежде чем на нее будет претендовать кто-то еще. Согласно моей теории, мое материнское естество само мне подскажет, когда я буду готова, и в один прекрасный день я обнаружу, что сижу у телевизора и хлюпаю носом от рекламы подгузников. Пока еще такого не было. Но когда-нибудь случится. Я так думаю. Наверное.

Правда, Эндрю и слышать не хочет о моей теории. С тех пор как в прошлом месяце мне стукнуло тридцать, он меня просто умучал этой детской тематикой и, похоже, прекращать не собирается. Ну конечно, ему же надо с кем-то играть – это, по-моему, главная причина, по которой он так рвется завести ребенка. Он ведь сам практически ребенок. Почему так категорично? Хорошо, вот вам навскидку, не по порядку, а что первое в голову пришло:

1. Он не выносит вкус алкоголя (ему, правда, нравятся ведерки со льдом для охлаждения вина, но он в курсе, что я никогда, нигде, ни при каких условиях не позволю ему заказать вино в ведерке), поэтому, когда мы выбираемся пообедать с друзьями и все заказывают вино, Эндрю берет горячий шоколад.

2. Он состоит в девятнадцати «мужских» софтбольных [1] клубах, он называет свои биты по именам (Черный Гром, Верняк и Убийца), а иногда, перед большой игрой, спит с ними.

3. Самый любимый на всем белом свете магазин Эндрю называется «Сода Поп Шоп». Серьезно. Заведует этим безалкогольным раем чокнутая негритянка в кучеряшках, которая знает про содовую абсолютно все, и Эндрю может болтать с ней часами про историю имбирного эля или целебные свойства шипучки из корнеплодов. Домой он после этого приходит в полнейшем возбуждении от новой содовой, которую ему не терпится попробовать, а покупает он ее целыми упаковками, потому что одна бутылка Чистой Радости со Вкусом Голубики и Сливок его не удовлетворит.

Продолжать надо? Я понятия не имею, как так получилось, что мы оказались вместе, но получилось, в общем-то, неплохо.

То есть очень даже неплохо, пока дело не доходит до детской темы. Ему не дают покоя сладкие мечты о том, как он пойдет с деточкой в кино смотреть какую-нибудь голливудскую пакость, на которую я отказываюсь с ним ходить, и как они будут устраивать дегустации новых видов содовой, и как они в воскресенье пойдут в зал игровых автоматов поорать и покривляться у какой-нибудь дурацкой японской игрушки, причем все это ему нужно сейчас.