232 (СИ) - Шатилов Дмитрий. Страница 15

– Что ж, Глефод, – сказал он. – Я пытался отговорить тебя, видит бог. Я даже был готов на убийство, но ты выбрал участь страшнее. Ты говорил об отце, ты хочешь быть верным, чтобы он тобой гордился. Я прав? А может быть, спросим его, что он об этом думает? Да-да, без всяких шуток! – с этими словами он достал из кармана кителя маленький черный телефон. – Видишь трубку? Это прямая связь с лидерами Освободительной армии. Они ведь уже совсем близко, слышимость должна быть хорошая… Знаешь, откуда у меня такой телефон, а, Глефод? Потому что я тоже предатель, кретин ты несчастный! И знаешь, почему я предал эту вонючую династию? Да потому, что она гроша ломаного не стоит, и это знают все! И твой отец знает, он сам тебе скажет, если мы ему позвоним. Давай, давай, не бойся! Увидишь, какой он веселый оттого, что всех предал! А что, Глефод, – заговорил Конкидо приглушенно, – с чего бы ему быть грустным? Он хорошо устроился, перебежал к победителям, не то что я, с которым еще будут думать – казнить или помиловать. И карьеру он себе сделал, и репутацию. И вот скажи, дорогой мой – как же так получается, что ты, человек, у которого все плохо, мучаешься из-за человека, у которого все так хорошо? Или ты думаешь что он похвалит тебя за самоотверженность? Да чихать ему на нее с высокой башни! Что ты молчишь? Отвечай!

Полковник ожидал возражений, спора, ответных доводов – но только не того, что последовало в действительности.

– Скажите, Конкидо, – тихо спросил Глефод, когда полковник умолк, – там, в Освободительной армии, мой отец – счастлив?

– Что? – переспросил Конкидо. – Ха, еще бы нет! Он разве что не прыгает от счастья, так славно вписался в новый мир!

– Что ж, – сказал капитан. – Если это так, то и я тоже должен быть счастлив. Ведь иначе, все, что я думаю и чувствую к нему, будет ложным.

С этими словами он посмотрел Конкидо прямо в глаза, и в этот миг взгляд внешнего Глефода слился со взглядом настоящего, так, что на полковника взглянуло цельное и непоколебимое существо. Конкидо принял этот взор, и поражение его стало бесповоротным.

– Хватит, – он обмяк и привалился к стене. – Хватит, хватит, хватит. Не хватало еще мне рехнуться вместе с этим буйнопомешанным. Я просто пытался защитить свою репутацию и твою жизнь, Глефод – да только ты уже мертв, и ничего с тобой не сделаешь. Иди, угробь своих дураков, и пусть меня расстреляют, за то, что вас не удержал. Ты наплевал на мои файлы, Глефод, на мои прекрасные секретные файлы. Ты наплевал на тайную службу, а с ней и на весь Гураб. Иди к черту, Штрипке, – бросил он мастеру-допросчику, наблюдавшему за разговором. – Проваливайте, младший и старший Кнарк. Катись, Претцель, с тобой всегда все было ясно. Я тоже ухожу, мне здесь делать нечего. Ты безумен, капитан, твое счастье, что мир тоже спятил. Но это не продлится долго. Никто не станет смотреть тебе в глаза, тебя убьют, и все, не нужно быть провидцем.

Сказав так, полковник сделал знак своим, и в полном молчании «сбор восемь» покинул дом Глефода.

Закрыв за полковником дверь, капитан некоторое время стоял молча, затем помотал головой, словно бы стряхивая наваждение. Только что он был спокойным и стойким, теперь же опираться на любовь к отцу не было смысла, и Глефод расслабился, а расслабившись – обратился в обычного себя, рассеянного и нелепого человека. Сражаясь с Миррой, люди Конкидо оставили после себя беспорядок, и вот капитан отпер жену и принялся возвращать вещи на место.

– Ох, – только и сказал он, управившись с погромом. – Как хорошо, что все закончилось! Никогда не любил Конкидо, говорят, для него нет ничего проще заставить человека признаться в преступлении, которого он не совершал. И этого человека приняла Освободительная армия… Ладно, это их дело – кого брать, а кого нет. Мирра, я ухожу, где моя винтовка?

– А у тебя есть винтовка? – голос жены раздался из коридора, где она приводила в порядок прическу, испорченную головорезами полковника.

– Да, модель «Кригга», – ответил Глефод. – Очень надежная, если верить нашему каптенармусу, который мне ее выдал. Сам-то я, конечно, не проверял.

– То есть ты ни разу не стрелял из нее, так?

– Ну да, – признался капитан. – Даже по крысам. В них я стрелял из пистолета, но кто же мне выдаст для него патроны, а, дорогая? А в этой прекрасной винтовке до сих пор целый магазин, тридцать пуль. Надеюсь, хоть одна попадет в цель – уж очень я близорукий. Еще меня смущает, что она тяжелая, килограммов, наверное, десять, не меньше. Знаешь, когда я служил в своем полку, то всячески избегал офицерских маршбросков, особенно после того, как в одном чуть что не умер. Сердце, Мирра, сердце. Природа не постаралась, и оно у меня очень слабое. Это от матери, отец никогда не жаловался, у него всегда все было…

– Глефод, – прервала его жена. – Твоя винтовка у нас в спальне.

– Но ведь ты…

– Проверь комод, второй ящик.

– Но ведь там…

– Что – там?

– Там твои… – капитан замялся и принялся вертеть кистью руки, как будто вращение могло сказать за него то, чего не велел говорить стыд.

– Мои – что, Глефод?

– Ну, твои эти…

– Мои трусы, Глефод, – жена возникла в дверях, потрепанная, но по-прежнему неукротимая. Щеку ее украшала тщательно заретушированная царапина, недавний хаос на голове обратился в лаконичный пучок. – И мои лифчики. Кажется, ты знаешь, куда все это надевается и что закрывает. Видишь, я угадала с местом. Ты никогда бы не стал там искать потому, что очень стеснительный. Да, ты ужасно стеснительный, Глефод. И только о своем папаше ты болтаешь смело, во весь голос.

– Потому что это единственное, чем мне есть гордиться, Мирра, – ответил тихо капитан. – Но это мы уже проходили. Давай посмотрим, действительно ли она еще работает.

С этими словами он подошел к комоду, открыл второй ящик, зажмурился и запустил руку в белье своей жены. Пошарив в нем некоторое время, он извлек на свет Божий тяжелую воронено-черную винтовку. «Кригга» – красовалась на ее ложе, и это действительно была винтовка «Кригга» – тщательно смазанное, идеально выверенное орудие убийства, подходящее любому человеку, кроме Глефода. Тем не менее, из всех людей в мире эта винтовка принадлежала именно ему, и вот Глефод поднял ее и принялся разглядывать, припоминая инструкцию.

– Хм, понять бы, где здесь курок… – задумчиво проговорил он, целясь куда-то в стену. – Может быть, это?

Щелчок – и магазин винтовки упал на пол.

– Ну, по крайней мере теперь она никого не убьет, – сказала Мирра.

– Не уверен, – ответил Глефод. – У меня такое чувство, что я послал патрон в ствол. Может, мне выстрелить – для проверки?

– Выйди на улицу и стреляй сколько хочешь. А пока ты дома, уважай меня и мой дом.

Мирра не лгала: дом, в котором жили они с капитаном, дом, который только что разгромил полковник Конкидо, принадлежал ее семье. Своей квартиры Глефод не имел, а из родового особняка его изгнал отец – как раз за то, что капитан все же решил жениться на Мирре. Третья дочь богатого торговца удобрениями, она никоим образом не годилась в невесты маршальского рода и, кроме того, имела наглость не любить Аргоста Глефода, гурабскую династию и военных в целом. То, что она, несмотря на вышеперечисленное, все же любила Глефода, лишний раз говорило маршалу: твой сын тебе чужой, он повредит репутации рода, испортит блестящую карьеру.

«Вонючка» – так, памятуя об удобрениях, называл про себя Мирру Глефод-старший и всякий раз, как она была рядом, демонстративно зажимал нос. В сущности, он вполне мог запретить Аарвану жениться, и тот, будучи бесконечно любящим сыном, послушался бы его, как слушаются Бога-отца. Но маршал решил иначе: раз уж сын демонстрирует столь вопиющее непонимание своего положения и задач наследника рода, нет смысла даже пытаться наставить его на путь праведный. Пусть делает что хочет – благородных Глефодов это уже не касается. Так совершилось отречение, и капитан въехал в дом, купленный торговцем для дочери. Вместе с капитаном переехал и портрет маршала, который Мирра возненавидела сразу и до глубины души. Даже здесь, в их уютном гнездышке, великий человек Аргост Глефод не оставлял их. Разглядывая его проклятое лицо, его паскудный мундир и чертовы награды за кретинскую службу, Мирра понимала, что, хотя выиграла одну битву, победа в войне за душу Глефода все равно досталась этому мерзкому, уродливому, однако же всесильному человеку.