Вечность после... (СИ) - Мальцева Виктория Валентиновна. Страница 47

- Ева, - он тянет ко мне ладони. – Ева, не злись! Прошу тебя!

Но я злюсь, и злюсь сильно. Так мощно, как ещё, чёрт возьми, никогда! Да я его на куски порву, этого подлого симулянта!

- Ева, я сейчас всё объясню! Ты только не дыши так нервно, - просит. – Тише, тише, тише… - оборачивает руки вокруг моей талии, но я вырываюсь, чтобы влепить пощёчину в его подлую физиономию.

Глава 37. Театр иллюзий

- Кулаками споры не решают! – вбивает в мою голову всю дорогу по пути от школы до дома отец.

Я не согласен, а потому насуплен, нахохлен, ершист. Все шипы наружу, все иголки. И вдруг вижу на каменном парапете нашего подъезда к дому девчонку. Она скачет по нему на одной ножке, обутой в сандалию с лиловой бабочкой: раз, два, три – сменила ногу, и снова: раз, два, три.

Мой взгляд примагничен, мозг залип на этом простом представлении, и я даже не задаюсь вопросом: кто это и что ОНА делает на нашем полуразвалившемся каменном заборчике под старыми, посаженными в ряд туями?

Её распущенные волосы, забавно подскакивающие с каждым прыжком, короткое платье красного цвета с принтом из белых котов нравятся мне с первого взгляда. С самого первого мгновения, как мои восьмилетние глаза увидели эти худые ноги, острые коленки и тонкие руки, с первого столкновения с карим прожигающим взглядом мой мир окрасился в новые тона и краски. Это был не взгляд, это был лазерный бластер - один прицельный выстрел, и ты труп.

А потом её мать… наша мать, сказала, что мы будем жить вместе. Ева фыркнула, я сделал то же самое в ответ. На следующий день она нечаянно разбила чашку и не призналась, пока отец извращался в наказаниях. Я молча принимал кару и придумывал, как буду мстить. Кажется, это было её кошачье платье – я вырезал в нём дыру. И насыпал древесных муравьёв в постель, и они искусали её, оставив на коже шишки сливового оттенка. Стыдно вспоминать теперь, но это было. Всё это было, и всё это прошло.

Теперь я – в инвалидном кресле, она – в раковине своего комфортного психического расстройства и килограммах маскировки. Живёт, будто по реке плывёт, и не важно, что проскакивает мимо на её берегах, а позади остаётся очень многое: увлечения, стремления и мечты, жизнь, семья, любовь.

Самое тяжёлое, самое жуткое для меня сейчас – отсутствие её взгляда. Она не смотрит в мои глаза. Совсем. И так с самого начала. Лурдес об этом предупреждала, но иметь дело с психически нездоровым человеком не так просто. Я не знаю, когда мне можно говорить, и что именно. Я не знаю, слушает ли она меня. На вопросы отвечает, но не на все - больше половины игнорирует, и я даже не представляю, слышит ли она меня.

Это жутко, это больно, и это тяжело.

Но какой бы ни была моя ноша, я понесу её до конца. До самого.

В груди жжёт. Я пью отцовский коньяк, глядя на мокрые листья вечнозелёных кустов под нашим окном. Зима, а им хоть бы что, блестят в фонарном свете, уже который день вымоченные дождём. Забавно, летом наши лужайки высыхают, а зимой благоухают. Никогда не думал об этом раньше.

Но часто вспоминаю наш разговор с Лурдес:

- У неё шизофрения?

- Я склонна думать, что нет. Мой диагноз: острое полиморфное психотическое расстройство.

- А в чём разница?

- В прогнозе. Если я скажу тебе, что она – шизофреничка, ты оставишь её здесь и пойдёшь запивать горе алкоголем. Потом вернёшься к жене и стыдливо признаешься, что твоя сестра сошла с ума. А если я скажу тебе, что у неё психотическое расстройство, и оно полностью излечимо, не оставляя никаких последствий, то ты, скорее всего, заберёшь её отсюда. И у неё будет шанс.

Я смотрю на носки своих туфель - Ева всегда обращала внимание на мою обувь:

- Лурдес, ты ведь меня совсем не знаешь, - поднимаю голову, чтобы видеть её глаза. - Мы с тобой, в сущности, никогда не общались.

Она поджимает губы, но слушает, не перебивая.

- Знаешь, что самое страшное? – стараюсь не терять самообладания. - Ты видишь меня ЕЁ глазами, и это означает, что так ОНА видит меня.

Я снова опускаю свою тяжёлую голову и пытаюсь выжать боль, растирая, что есть мочи, пальцами глаза и виски́. Но это бесполезно: её не унять, голова вот-вот расколется от напряжения. Встаю и, взглянув в последний раз в глаза единственного друга Евы, объясняю себя:

- Но вы ошибаетесь обе: я не оставлю её в любом случае. При любом диагнозе.

Направляюсь к двери и получаю вдогонку:

- Ты УЖЕ её оставил. Поздно пить Боржоми…

Я не знаю, что такое Боржоми, и что именно врач-психиатр с репутацией хотел этим сказать, но очень хорошо понял первую фразу.

Да, я её бросил. Один на один с одиночеством, страхами и растоптанной моралью.

Глава 38. Женщина, которой нет

Я разыграл эту партию и выйду из неё победителем.

У меня уже есть результаты – она реагирует на мою боль. Словно просыпается, когда я жалуюсь. Всегда слышит меня, если прошу помочь.

Это странно для меня, но не для Лурдес. Ева откликается на мою боль, потому что это то, что ещё имеет для неё значение.

Никто не знает, что именно происходит в её мире, но однажды она упомянула о необходимости уйти с работы, чтобы ухаживать за мной. Я поинтересовался, чем она там занимается, и выяснил, что работает психологом.

Неопытный, я тут же спросил, как ей дали эту работу, если у неё нет диплома, и отхватил злобный «сквозной» взгляд. Сейчас даже это - редкая роскошь, но и в такие моменты Ева смотрит лишь в моём направлении, но не на меня.

- Я давно получила свой диплом!

- Покажи его, - мягко прошу.

Она резко поднимается и идёт искать. Спустя три часа появляется, совершенно забыв, зачем поднималась.

В её руках нет диплома, и не может быть, потому что моя сестра никогда не оканчивала свой институт, как и никогда не работала психологом.

Все месяцы после лечения в психиатрической клинике Ева жила в доме у залива, который я купил для неё - она всегда мечтала «пить кофе по утрам, глядя на ласковое море». Моря у нас нет, и заливы не ласковы, но вода есть, и я надеялся, что эти перемены в её жизни помогут.

Не помогли. Она не подпускала меня к себе, вычеркнула из своего мира, поэтому я был вынужден заботиться о ней на расстоянии: оплачивать счета и следить за тем, чтобы растворившаяся в семье и детях Лурдес регулярно находила время на свои визиты.

Увы, я остался только персонажем в скрытом мире самого главного в моей жизни человека: у меня есть история и лицо, но мне запрещён вход. Ева больше не видит людей, способных причинить ей боль, напомнить о том, что с ней случилось, отчего она так тщательно закрылась, и о чём молчит.

И вдруг меня «впустили»: наглухо закрытая до этого дверь приоткрылась. Это случилось неожиданно, но, по мнению Лурдес, закономерно: со мной произошла беда - авария. Я покалечился и опустился на несколько ступеней ниже в воображаемом мире, где отсутствие способности ходить становится моим проходным билетом в «запретную зону».

Ева заботится обо мне. Ухаживает, отдаваясь своим обязанностям со всей серьёзностью. Мы не врали о моих ногах: в её сознании больничная коляска «породила» моё увечье. И оно настолько для неё реально, что даже если я забудусь и дёрну «неживой» ногой, Ева этого не заметит. В её скрытом от всех мире мои ноги мертвы, а мне нужна её помощь. Поэтому я рядом. Поэтому днями напролёт не вылезаю из проклятой коляски.

Я заставляю себя верить, что у Евы не шизофрения, у неё – посттравматическое психотическое расстройство, которое может либо пройти, либо усугубиться и стать шизофренией. Поэтому буду инвалидом ровно столько, сколько потребуется. Буду позволять заботиться о себе и страдать от беспомощности, отращивать на голове волосы и терять мышцы, но дождусь того момента, когда настоящая Ева вынырнет из своей норы: я схвачу её обеими руками, сожму и не отпущу обратно. Никогда уже не отпущу.

Все вокруг считают, что я совершаю «благородный» поступок: тётка, Рон, Лурдес и даже Мелания. Но ни черта, в таком случае, они обо мне не знают: я здесь не по причине благородства. Вернее, в первую очередь не по этой причине.