Повесть о ледовом комиссаре - Водопьянов Михаил Васильевич. Страница 2

Впоследствии Отто Юльевич Шмидт во всех анкетах, а заполнять их ему пришлось множество, на вопрос о национальности отвечал: «русский». Он имел на это полное право. Он всю жизнь жил в России, русский язык был его родным языком; русская культура, для обогащения которой он многое сделал, была его культурой, и мало кто знал и любил чудесную русскую природу так, как он.

Это началось с раннего детства. Мать пытливого, мечтательного мальчика, сама с «поэтической искоркой» в душе, чудесно певшая лирические народные песни и замечательно рассказывавшая сказки, часто уходила с сыном за город. Вдвоем они бродили по лесам и лугам, вырывали с корнями понравившиеся им полевые цветы, бережно приносили их домой и высаживали в свой дворик. И где бы ни жила семья Шмидтов, в тихом Могилеве, в шумной портовой Одессе, в цветущем Киеве, у них всегда был свой садик. На небольшом, тщательно возделанном клочке земли рядом с яблонями и вишнями, с клубничными грядками и кустами смородины росли скромные полевые цветы — колокольчики и ромашки, васильки и иван-да-марья. Настоящий миниатюрный ботанический сад. Мать — крестьянка, скучавшая по просторам родных полей, приучила сына ухаживать за растениями, делать прививки плодовым деревьям, обирать с каждого листика вредителей.

Может быть, в живописных окрестностях Могилева и зародилась у маленького Отто любовь к нетронутой, девственной природе, которая впоследствии привела его в величественные Альпы, на недоступные ледники «Крыши мира» — Памира, в суровую, но прекрасную Арктику.

Мальчик любил наблюдать за тем, как пчела, усевшись на цветок, берет взяток, как муравей прилежно тащит былинку раза в три больше его, как гусеница, сжимаясь и выпрямляясь, вползает на ствол дерева. Он, со слов матери, многое знал о повадках насекомых и мог, поймав какого-нибудь жука, подолгу рассматривать, его, рассказывать о нем. Все в природе вызывало в нем интерес и восхищение — это чувство было свойственно Шмидту всю его жизнь.

С матерью было легко, а с отцом труднее.

…В Латвии крестьянские земельные наделы не делились между наследниками, как в других губерниях царской России, а целиком переходили к старшему сыну. И оба деда Отто Шмидта — и по отцу и по матери, — будучи младшими сыновьями, уходили на заработки — работали плотовщиками, плотниками, шорниками, сторожами у помещиков. Только под старость они арендовали каждый по мызе. Семьи у них были большие — по 10–15 детей. Дать им даже начальное образование не было возможности. Все работали с детских лет. Только немногим, в том числе отцу и матери Отто, удалось кончить сельские школы.

Юлий Шмидт — слабый здоровьем мечтатель, тщетно стремился к труду, отвечавшему его склонностям. Но тяжелая жизнь не позволяла выбирать. Сначала он стал учеником часовщика, потом приказчиком у купца.

Пошедший по «торговой линии» крестьянин мечтал о своем «деле».

«Пусть будет хоть пять рублей в обороте, но это будет моя торговля», — говаривал приказчик жене и настойчиво требовал, чтобы из его и так небольшого жалованья откладывались копейки и рубли на «обзаведение».

Он сделал все-таки попытку — с очень скудными средствами начать самостоятельную торговлю бумажными товарами, но это кончилось полным крахом.

Неудача усилила религиозность и без того очень богомольного отца Шмидта. Он заставлял жену и сына молиться по нескольку раз в день. В семье создалась взвинченная, мистическая обстановка. По вечерам читали вслух библию. Отто, по приказанию отца, заучивал наизусть страницы из евангелия.

Уповая на милость божью, неудачливый торговец все чаще и чаще задумывался над тем, как вывести своего первенца «в люди», дать ему образование. Это было очень и очень трудно сделать. Где взять средства?

Летом 1899 года семья Шмидтов отправилась из Могилева в Прибалтику. Конечно, эта поездка была не для того, чтобы познакомить дедов и дядей со внуком и племянником, а чтобы на большом семейном совете решить судьбу мальчика.

На мызе у деда — отца матери — все очень нравилось Отто, а больше всего сам дед: высокий и крепкий, как старый дуб, что рос под окном дома. Старик, не выпускавший изо рта чубука самодельной изогнутой трубки, внимательно приглядывался к восьмилетнему мальчику, высокому не по годам, худенькому, с чудесными светло-голубыми, прозрачными, как льдинки, глазами. Он подолгу беседовал со смышленым внуком.

В один субботний вечер на мызе собрались родичи — старшие братья матери — такие же рослые, как и дед, медлительные крестьяне-латыши. Приехал на бричке дед со стороны отца. Он тоже курил изогнутую трубку, и у него тоже были большие и натруженные руки землепашца.

После ужина мальчика отправили спать. Но ему не спалось. Он стал прислушиваться к разговору взрослых, доносившемуся из-за дощатой перегородки, и вдруг услышал свое имя. Да, речь шла именно о нем.

— С тревогой и ужасом, — рассказывал как-то друзьям Отто Юльевич, — я слушал эту беседу взрослых обо мне. Я мечтал о школе, куда уже бегали мои ровесники в Могилеве, а услышал иное. Один из дядей говорил о том, что «самое лучшее на свете — ремесло». В доказательство он приводил поговорку, что-то вроде — «ремесло не коромысло, плеч не ломит, а само прокормит». Другой брат матери предлагал обучать меня портняжному делу, третий настаивал на том, чтобы меня отдали в обученье к сапожнику.

Выслушав все советы, глава семьи — дед, помолчав немного, сказал:

— Этот мальчик способный, и нужно сделать так, чтобы он получил образование. Одним родителям такого расхода не поднять. Все мы люди небогатые, но если сложимся, то разве не сможем помочь одному из наших детей?

В патриархальной семье слово старшего было законом.

Перед мальчиком открылся путь к знанию.

Отто Шмидта приняли сразу во второй класс Могилевской классической гимназии. Учеба давалась гимназисту очень легко. Его способности и память удивляли не только товарищей, но и преподавателей. Но занимался он очень старательно и из класса в класс переходил с отличием.

В то же время Отто был первым помощником матери, охотно колол дрова, носил воду, нянчил маленькую сестренку и, конечно, тщательно ухаживал за садиком. Время оставалось и для чтения. Особенно привлекали его книги на естественнонаучные темы.

После очередной неудачи с открытием лавочки писчебумажных товаров Шмидты переселяются из Могилева в Одессу.

…Шел героический девятьсот пятый год.

Гимназист Шмидт вместе с товарищами бегал на набережную смотреть, как возвышается на рейде грозный и величественный силуэт мятежного броненосца «Князь Потемкин-Таврический». Броненосец был окружен сотнями шлюпок с людьми. С его палубы доносились звуки незнакомых песен и крики «ура».

Подросток, вопреки запрещению отца, прошел мимо установленного на набережной гроба с телом Вакулинчука. Он был и в многотысячной процессии трудящихся Одессы, провожавшей в последний путь матроса с «Потемкина». Народ шел между рядами войск, предусмотрительно расставленных градоначальником. И всюду, где проходило похоронное шествие, люди, стоявшие на тротуарах и перекрестках улиц, на балконах и у окон домов, кричали: «Долой самодержавие!», «Долой царя-убийцу!», «Да здравствует „Потемкин!“» Все это было захватывающе ново и не совсем понятно гимназисту.

А потом в Одессе был еврейский погром. Озверелые черносотенцы громили магазины и лавки, выбрасывали из окон квартир стулья и посуду. Стон и плач несчастных, ни в чем неповинных жертв, дикие крики погромщиков стояли над кварталом, в котором жили Шмидты. Здесь в жалких домишках ютилось много еврейской бедноты. На улице, усыпанной осколками стекол и черепками битых горшков и тарелок, осенний ветер кружил вихри пуха из вспоротых перин и подушек.

На квартире сердобольного христианина Шмидта прятались от погрома некоторые из его еврейских соседей — бедная вдова с двумя маленькими дочками, старик со старухой, какой-то мальчишка, потерявший в суматохе родителей.

Когда все было кончено и смертельный страх уполз с разгромленной улицы, спасенные горячо благодарили хозяев квартиры, давших им приют в такой тяжелый час: