Нас с тобой трое (СИ) - "tapatunya". Страница 11

Он действительно больше не мог слушать всё это. Все слова, которые она еще не сказала, уже пробили огромную дыру в его сердце, желудке и голове. Ему уже было от них плохо раньше, и он не хотел испытать это заново.

Он вдруг остро ощутил свое тело и тело Лизы, прижавшееся к нему. Её руки — одна на его шее, другую Тимур по-прежнему сжимал в своей. Её живот и грудь, касавшиеся его. Её запах, её дыхание на своем лице, её слезы в его печенках.

Ниточка её шрама, ржавые крапинки её глаз, бесцветность её образа, трагедия и драма, пятнадцать её лет, отданных его отцу и пустота, окружившая Лизу сейчас.

Вся она, нелепая и простая, теплая и живая, смеющаяся и плачущая окутывала его, и не было противоядия от неё.

— О, господи, — беспомощно выдохнул её Тимур и, склонившись ниже, прервал будущий поток слов жалким, отчаянным поцелуем.

Это вообще было не похоже на поцелуй.

Это было похоже на жадный глоток воздуха, который глотает утопающий, вынырнув наконец на поверхность.

9

Никогда прежде Тимуру не доводилось так целоваться: как будто от этого зависит вся его жизнь. Лиза сильнее вцепилась в него, притягивая к себе, приковывая намертво, а он и без этого слишком навалился на неё. Она подалась назад, ища равновесия. Упало кресло, сильно ударив Тимура по ноге, но ему было уже все равно и до Лизиных судорожно сведенных пальцев на его шее, и до боли, вспыхнувшей в щиколотке.

Он чувствовал слезы на её губах и ненавидел эти слезы, пытаясь стереть даже память о них. Вкус моцареллы на её языке казался чем-то чудесным, манящим, требующим немедленного утоления голода, который поднимался снизу живота. Запах косметических кремов усилился, забивая собой легкие Тимура, он накрепко зажмурился, чтобы не видеть ржавые крапинки широко распахнутых Лизиных глаз. Ему хотелось найти губами её шрам, но шрам был слишком тонок, требовал нежности и терпения, которых у Тимура сейчас не было вовсе. И он впивался в Лизу все сильнее, так сильно, как только мог, словно пытаясь выпить её душу досуха, напитать свои иссохшие вены свежими силами.

Лизы было критически мало, и Тимур искал её вслепую, наощупь, срывая пуговицы с пижамы и прижимаясь лицом к небольшой округлой груди, не скрытой от него никаким нижним бельем.

Он едва не кончил только от того, что втянул губами крупный сосок, такую сладкую вишенку, и Лиза что-то пробормотала сквозь сжатые зубы ему на самое ухо, явно ругательное.

И только когда ситец старенькой пижамы пронзительно треснул от слишком нетерпеливого обращения, до Тимура вдруг дошло, чем именно они пытаются с Лизой заняться.

И мир вокруг померк.

Сузился, стал таким крохотным, что Тимур просто не мог больше в нем находиться. Навалилась белоснежная слепота, звенящая глухота, и слова Лизы не сразу пробрались сквозь окружившую его вату.

— Дыши, Тимур. Дыши. Это ничего страшного. Ну пожалуйста. Посмотри на меня.

Страшно было все.

Он никогда в жизни не сможет поднять на неё больше глаз.

В этой самой квартире, с этой самой женщиной…

Это было что-то, похожее на инцест и прочие извращения.

Он болен?

Действительно спятил?

— Тимур, твою мать!

Лиза с силой встряхнула его, прижала к холодильнику. Дверка тоненько охнула под его спиной, а в бок немилосердно впилась ручка.

Яростные, сухие, пылающие глаза Лизы оказались прямо перед лицом Тимура.

Именно таким взглядом она провожала его отца в могилу.

— Смотри на меня, — сказала она настойчиво, — смотри на меня! Не прячь глаза. Дыши. Давай вместе со мной. Вдох. Выдох. Все нормально, Тимур. Я тебе клянусь, что всё нормально.

Шапочка сбилась набок, и Лиза выглядела смешно — в расхристанной пижаме, в растревоженно взлетевших бровях, в движениях её крупного рта с такими мягкими губами, в японском пучке блестящих от масла волос.

Ниточка шрама двигалась, и это означало, что Лиза продолжает что-то говорить.

Тимур не слышал её сбивчего бормотания, сосредоточившись на дыхании.

Вдох. Выдох.

Апокалипсис отступал.

— Елизавета Алексеевна, — проговорил Тимур обессиленно, — только не здесь, пожалуйста. Я больше никогда сюда не приду.

И только увидев выражение её глаз, понял, как это прозвучало.

Он все еще хотел её — но только где-то в другом месте, не омраченном никакими воспоминаниями? Все еще готов был держать в руках это круглое, сложное лицо, целовать подрагивающие, жадные, нетерпеливые губы?

Непроизвольно Тимур опустил глаза, разглядывая округлую, полуобнаженную грудь в распахнутых полах ситца. Лиза проследила за его взглядом.

— Я не знаю, что это такое, Тимур, — вздохнула она, даже не пытаясь прикрыться. — Не понимаю. Но только не драматизируй, пожалуйста. Сейчас ты начнешь страдать и терзаться всякими глупостями, опять перестанешь есть и запрешься дома. Через сто лет тебя найдут антропологи.

От её слов становилось легче.

По крайней мере, масштаб свершившейся трагедии казался уже не таким глобальным.

Она снова обняла его, и он опустил голову ей на плечо. Спрятался от собственных панических атак.

Сквозь тонкую футболку обнаженность её груди уже не возбуждала, как несколько минут назад, но дарила ласку и тепло.

Тимуру было хорошо в этих объятиях — непривычное чувство интимной близости с другим человеком, затяжное, не вызывающее отторжения. Как будто он находился одновременно наедине с самим собой, но в то же время нет.

И только одна противная мысль настойчиво стучала в висок: было ли его отцу также хорошо прижиматься к этой женщине, как и ему?

Если бы у Тимура был самый лучший друг на свете, самый преданный, самый проверенный, прошедший с ним ранее детство и подростковые невзгоды, — то даже такому другу Тимур ни за что не признался бы в том, что произошло между ним и Лизой.

Дома, приняв прохладный душ, он изо всех сил старался не думать о случившемся, но воспоминание о её губах все еще было таким нестерпимо острым, что в груди становилось больно от стеснения, стыда и неясного томления, горячей волной льющегося в горло.

Самым очевидным решением было вытеснить Лизу из своей жизни, их действительно ничто на свете друг с другом не связывало.

Для чего им продолжать эти непонятные, приносящие столько неудобств отношения, которые не объяснить ни себе, ни другим?

Он думал об этом, когда листал фотографии отца, пересланные ему мамой. Электронка анонимного отправителя была самой обычной, ни о чем Тимуру не говорившая.

А вот фотографии оказались отменного качества, снятые явно на профессиональную камеру, много черно-белых, стилизованных под шестидесятые. Отец отлично вписывался в эти шестидесятые, при его любви к плащам, зонтам и шляпам. Очень много снимков было сделано прямо в университетских аудиториях.

Мог ли посторонний человек так свободно перемещаться по университету? Разве никто не обратил бы внимания на кого-то постороннего, бродящего по учебным коридорам с фотоаппаратом в руках?

Лиза заявила, что пойдет на 40-дневные поминки по его отцу, и это окончательно вышибло Тимура из и без того шаткого душевного равновесия.

Накричав на неё по телефону словами «не смей» и «циничная дрянь», Тимур впал в самое отвратительное настроение.

Его в принципе раздражали все эти поминальные ритуалы с их традициями и обрядовостью, а тут еще и Лиза, её отвратительные выходки, гадкий характер и ослиное упрямство.

После долгих колебаний, мама заявила, что поминки будут проходить дома, а не в кафе, и Тимур с Ингой были призваны готовить специальную поминальную еду и доводить до блеска каждый уголок.

Со злости Тимур позвонил Тамаре — раз уж она так рвалась стать частью его жизни, так пусть приходит и становится. И к его удивлению Тамара согласилась помочь.

Они не виделись с ней несколько недель, и хотя Тимур-то был уверен, что это наверняка расставание, Тамара пришла спокойная и сияющая мягким светом рассеянной доброжелательности.