Укротить ловеласа (СИ) - Сойфер Дарья. Страница 5

Глава 2 (1)

— Да ладно, ну сколько можно злиться! — Платон миролюбиво пихнул ее плечом: уже второй час ластился, как котенок. Разве что пузиком кверху еще не падал, демонстрируя полную покорность.

Надя отвернулась к иллюминатору. Обычно в самолете Платон любил занимать место у окна, но сегодня он поблажек не заслужил. Из-за него в тысячах метрах внизу сейчас неистово обижался Саша, и Надя даже не знала, простит он ее, или пора менять статус в соцсетях на «одинокая старая дева». Так ведь трудно сейчас найти себе достойного мужика!

— А я тебе отдам свой десерт, — предатель на соседнем кресле зашуршал оберткой от кекса с изюмом. — Ну? Смотри, какой вкусный. Как ты любишь. — Платон сменил голос на мультяшный писк: — Скушай меня, Надюша…

— По-твоему, так разговаривают углеводы? — она мрачно покосилась на него, но кекс все же отобрала. — И чтоб ты знал, я терпеть ненавижу изюм.

Она не льстила себе: вряд ли Платон расщедрился, чтобы добиться ее прощения. Просто он уже много лет не ел мучного и сладкого и старался любыми способами избавиться от искушения. В том числе, передавая запретные продукты Наде.

Временами ей казалось, что она для него — один из контейнеров для раздельного сбора мусора. Стекло — в зеленый, пластик — в синий, а простые углеводы — Наде. И всякий раз, когда к Платону заявлялась Римма Ильинична, свято уверенная в том, что правильное питание — это то, что приготовлено с любовью, и приволакивала полные сумки домашней выпечки, все пирожки, плюшки и шанежки благополучно кочевали через Надю в семейство Павленко.

— И раз уж мы теперь помирились, я хотел взять билеты в Венскую… — начал было Платон, но запнулся, наткнувшись на свирепый взгляд Нади. — Чего?

— Помирились? — процедила она тем же тоном, которым обычно самые черные ведьмы насылают свои самые черные проклятия. — Меня из-за тебя Саша бросил!

— Ну, он ведь так прямо-то не сказал…

— Ну да, ну да, — она разломила несчастный кекс пополам. — «Больше мне не звони» — это же, считай, на свидание позвал.

Платон с опаской покосился на изничтоженный символ примирения.

— Кекс-то здесь причем? Так же нельзя с едой… Ты когда руки последний раз мыла? В аэропорту? — Платон поморщился, глядя, как она бесцеремонно выковыривает изюмины, кроша и терзая мучную плоть. — Постой, ты же не собираешься его теперь есть?

— А я вообще сегодня руки не мыла, — и Надя со зловредной ухмылкой отправила в рот первый кусочек, отчего Платона передернуло.

Он был брезглив с детства. При всей своей любви к еде, ни за что бы не съел то, что упало на пол или, не приведи Господь, на стол в общепите. Как в одном человеке чистоплюйство сочеталось в абсолютной неразборчивостью в интимных связях, Надя не понимала, но сейчас ей до чертиков хотелось его помучить. Она знала: попади Платон во вражеский плен, нашлось бы всего два способа довести его до исступления, чтобы он сдал все пароли и явки. Первый — сыграть фальшивую ноту. Второй — засунуть палец в его еду. И сейчас Платон смотрел на нее с таким первобытным ужасом, как будто она не кекс поглощала, а добрую порцию опарышей.

— Прекрати… — он зажмурился и отвернулся.

— Фто-фто? — переспросила она с демонстративно набитым ртом. — Не флыфу!

— Женщина, ну сколько можно! На меня же крошки летят!

Впервые за целый день Надя испытала нечто, похожее на удовлетворение. Ничтожно малая компенсация по сравнению с потерей парня, но все же приятно.

— Бессовестный ты… — она сделала большой глоток безвкусного кофе.

— Вечно ты из всего делаешь трагедию, — Платон отряхнулся и, убедившись, что от кекса осталась только печальная горка изюма, повернулся к Наде. — Вы же и встречались-то всего ничего. Сколько там у вас свиданий было? Три? Пять?

— Два.

— Вот видишь, — заулыбался Платон. — А ты завелась. Найдешь себе…

— Два года, — перебила она. — Мы встречались два года.

— Но… Когда ты успела? Я бы заметил…

— А я сама не замечаю уже, есть у меня личная жизнь или нет, — Надя подняла руку, подзывая стюардессу. — Я просыпаюсь — и думаю о том, что там у тебя на сегодня. Ложусь спать — и думаю о том, что у тебя на завтра…

— То есть ты все время думаешь обо мне? — он придвинулся к ней поближе и кокетливо поиграл бровями.

— Да иди ты! — она ткнула его в бок и с облегчением передала поднос стюардессе. Вот сложит столик — и сможет полноценно повернуться к Платону спиной, не придется сидеть, соприкасаясь с ним бедрами. Была бы Надина воля, она бы воткнула между сиденьями звуконепроницаемый непрозрачный щит.

— Ну признайся, он же тебе даже не нравился, — напирал Платон, будто не понимая намеков. — Ты даже ни разу не заплакала, а женщины обожают реветь от неразделенной любви.

— А ты что, до слез меня хотел довести?..

Надя уже собиралась высказать все, что у нее накопилось, или хотя бы донести до Платона, что единственный мужчина, который не нравится ей по-настоящему, сидит сейчас слева от нее и нарывается на тяжкие телесные повреждения. Но вовремя вспомнила, что Платона надо не просто доставить на репетицию с целыми руками и ногами, но и дать ему настроиться. И спор о том, кто виноват, этому не поспособствует. Пришлось выдохнуть и поскрести по внутренним сусекам в поисках терпения.

— Так, ладно, — Надя выпрямила спину и нацепила дежурную улыбку продавца-консультанта. — Репетиция в пять, до этого тебе надо пообедать. Могу поискать ресторан по дороге из аэропорта, тебя отправлю в концертный зал, а сама заселюсь в отель и потом заберу тебя с репетиции…

— Эй, ну погоди, — взмолился Платон. — Не включай опять робота, пожалуйста! Давай поговорим…

— Не стоит.

Глава 2 (2)

До конца полета Платон еще несколько раз предпринимал неловкие попытки помириться. То рожи корчил за спиной у пассажира, то изображал пальцами человечка, который решил вскарабкаться на Надю, как альпинист, и все время падал.

В пантомиме Платон был силен с детства. Всегда так делал на скучных уроках по музыкальной литературе. Они с Надей садились рядом, и пока убеленная сединами Элеонора Вильгельмовна дрожащим голосом распространялась о композиторах Могучей кучки, Платон ее незаметно пародировал, чем доводил Надю до колик. А она пыжилась и стискивала зубы, даже кусала свой кулак, чтобы не расхохотаться в голос и не омрачить память Модеста Петровича Мусоргского.

Невозможно было злиться на Платона, когда он так сильно напоминал ей того мальчишку, плюшево-безобидного, что хотелось положить голову ему на плечо и спросить с улыбкой: «Да где ж ты пропадал-то все это время?» Но Надя держалась. И пусть пальцевый человечек-альпинист был забавным и трогательным, Надя знала: расслабится сейчас, и не пройдет и дня, как Платон выкинет очередной фортель. Нет, только деловой настрой и профессионализм, только так она могла сохранить лицо. Поэтому Надя без лишних церемоний пихнула Платону распечатки нот и велела ему сидеть и молча повторять свою партию.

В аэропорту Вены их ожидали сразу две неприятности: длинная очередь из китайских туристов на паспортном контроле и не в меру веселый таможенник. Кто не путешествовал по миру с музыкальным инструментом стоимостью в полсотни тысяч евро, тот ничего не знает о чувстве юмора. И когда бравый австрияк в форме решил, что виолончель на снимке в паспорте, — а всякому приличному инструменту полагается комплект документов, в котором разве что СНИЛС не хватает, — отличается от виолончели в чехле, Надя поняла: день будет долгим. Порой ей казалось, что проще перевезти через границу пару нелегалов, чем одну задекларированную деревяшку со струнами и смычком.

Пришлось включить все свое обаяние: улыбаться, как на приеме у стоматолога, демонстрируя пломбу на верхней шестерке, изменить тембр голоса на кокетливое мурлыканье и вообще всячески изображать милую легкомысленную девицу, которая только и мечтала всю жизнь побывать в Австрии. Когда парень в фуражке собрал своих коллег на консилиум и соблаговолил пропустить Надю, Платон и виолончель, до репетиции оставалось всего два часа.