Роза Галилеи - Шенбрунн-Амор Мария. Страница 53

В столовую я больше не хожу, не хочу сталкиваться с Рони, потому что, узнав про Дакоту, он принялся ревновать и угрожал застрелить сначала меня, а потом и себя. Где были эти страсти, когда они были нужны? Теперь я только опасаюсь стать еще одной трагической кибуцной легендой. Вот и сегодня мой ужин приносит верная Хен.

— Саш, зачем тебе это надо?

— Я люблю его! — отвечаю с вызовом.

— У вас абсолютно ничего общего. И некоторым образом у него имеется жена!

— Она его выгнала! Он ее больше не любит!

— Интересно, что он такое натворил, что она его выгнала? Жену, значит, он больше не любит? И детей, что, тоже больше не любит? Теперь только тебя любит? Его младшей, кстати, всего четыре года!

Четыре года… Как Кешет! Вспоминаю свою похожую на бельчонка воспитанницу с каштановым конским хвостиком и глазами, сияющими доверием и восторгом. Я готова защищать свою любовь от мамы, от Хен, от плохой жены, но от Кешет?

— Я его жену знаю, — признается Хен.

Разумеется. Если кто-то живет в радиусе ста верст, Хен его знает.

— Какая она? — Боже, сделай, чтобы она оказалась злой, сумасшедшей, распутной и уродливой! Я спасу детей!

— Красивая, высокая блондинка, в мошаве Альмагор осталась. Держит коз, продает козий сыр. Я о ней много слышала, она ему подходит, она ему пара. — Каждое слово ввергает в отчаяние. — Просто так, без причины, мужа бы не бросила. Да скорее всего, и не бросала, так, отдыхает от поганца. Сжалится и возьмет назад. Куда она денется, с тремя детьми. А он и рад пошалить. Ее тобой дразнит. Ей наверняка передали, что вы неразлучны. Мужчины часто используют женщину, чтобы забыть другую — или, наоборот, вернуть.

Знаю. Иногда таких женщин зовут Шоши. Но не Саша же!

Хен говорит:

— Уезжай в Иерусалим, иди учиться.

Я вцепляюсь в эту мысль, как провалившийся в полынью за брошенную веревку.

— Да, да, я поеду. Поступлю на исторический, буду изучать крестоносцев.

— Почему крестоносцев? Они все были страшными мерзавцами. Они евреев живьем сжигали.

Никогда мне не угодить окружающим в выборе моих пристрастий.

— Меня трогает их упорство, их привязанность к этой стране. Потрясает, как много сил они приложили, чтобы удержать за собой Святую землю! И все оказалось напрасно! — Хен не впечатлена. Израильтяне не склонны умиляться подвигам, жертвам и трагедиям франков. — У меня к ним интерес второй жены к первой.

От слова «жена» пронзает резкая боль, словно я ткнула палец в свежую рану.

— Очень утешительное сравнение…

Меньше всего израильтяне любят такие аналогии. Но я читала профессора Правера:

— Хен, именно в кибуцах заключена основная разница между ними и нами! Крестоносцы были малочисленными захватчиками, их землю обрабатывали местные жители, сами они отсиживались в городах и крепостях, а мы заселили всю страну и сами себя кормим! В этом наша сила!

— По мне, атомная бомба надежнее, но допустим. Если это то, что тебя интересует, этим и занимайся. По крайней мере, крестоносцы не променяют тебя завтра на другую.

Я осталась одна. Хен вывернула мою необыкновенную любовь наизнанку, и исподняя сторона обнажила пошлый, рядовой адюльтер. Спать не могу. Жить тоже. У меня нет сигарет, у меня нет вина, мне нечем утолить жгучее беспокойство. А у Дакоты нет телефона, и Рош-Пина слишком далеко, чтобы ночью побежать к нему и спросить его… что спросить? «Правда, ты не используешь меня? Правда, ты никогда не вернешься к жене… и к детям?»

Его рассказы о войне, о верности друзьям, о сведенных счетах, его пистолет, днем заткнутый за пояс, а ночью засунутый под подушку, все это такое позерство, такое мальчишество! А на самом деле положение его отчаянно: денег нет даже на алименты, ранчо существует исключительно благодаря финансовым вливаниям богатого кузена, приобретшего долю в этом комиксе о Диком Западе. А тут я, без кола без двора, без профессии и образования.

И Дакота уже, конечно, понял, что я — не Бонни для Клайда, не гребец в его лодке, не пристяжная лошадка, а еще один груз. Так приятно было, когда он ласково говорил: «Ты для этого слишком нежная». Или: «Это не для тебя». Я не слышала в его голосе ни сожаления, ни упрека. А когда он заметил: «Ты для меня чересчур юная», я, — самонадеянная дура! — с жаром принялась убеждать его, что мне наша разница в годах нисколько не мешает! Зато невыносимо мешает проживать и дальше в кибуце, где меня перестали учитывать в рабочем графике, потому что я постоянно отсутствую, где я не решаюсь выйти даже в столовую, где меня подстерегает очумевший Рони, где я дни напролет сижу взаперти, курю, слушаю все те же кассеты и жду прихода Дакоты, жду его слов, его решения. Но этого он как раз не замечает, а я помалкиваю. О будущем он сказал только один раз, красиво и скупо, в стиле Клинта Иствуда:

— Доедем до моста, там видно будет.

Теперь видно, причем с беспощадной ясностью, что, если я хочу оставаться с ним, мне необходима работа. Где? Кем? Официанткой в «Веред а-Галиль»? Меня опять утянуло в водоворот чужой жизни.

Я бы кричала, если бы это помогло. Если бы не боялась, я бы с собой что-нибудь сделала, лишь бы не было так больно. Пять лет я обшивала людей, готовила еду на весь Итав, выращивала манго, растила чужих замечательных малышей. Пять лет я любила Рони не слишком счастливой любовью, а потом внезапно разлюбила. Так проходит головная боль — вдруг замечаешь, что давно ничего не чувствуешь. Я очень долго привыкала и училась жить с людьми только для того, чтобы найти что-то важное для самой себя, нащупать собственный путь. Я не начну все сначала с другим неподходящим мужчиной.

Я залезаю в постель, раскрываю «Историю королевства крестоносцев». Судьбы и злоключения давно истлевших отважных рыцарей и прекрасных принцесс утешают меня. Они продолжали жить, любить и сражаться, несмотря на все поражения и утраты. Через бесконечные века они протягивают мне истлевшую руку, и я хватаюсь за нее.

Утром звоню маме, сообщаю, что приеду, как только раздобуду грузовик для перевозки. Мама говорит голосом из детства:

— Приезжай поскорее, глупый заинька…

По-настоящему о моем уходе пожалела лишь Дина:

— Что-то с кибуцем не в порядке, если такие, как ты и Хен, уходят. Мы все думаем, что на дворе пятидесятые, но сегодня людям нужно от жизни другое.

В последний раз объезжаю со славной Моной окрестности Гадота, последний раз по лицу и плечам хлещут ветви эвкалиптов, тревожит запах полыни. Хен передала Дакоте мое прощальное письмо. Там было сказано, что он прав, я не та женщина, которая может скакать по жизни бок о бок с ковбоем. Он не стал переубеждать меня, не ринулся «не отпускать свои мечты и сражаться за них». Мы доехали до переправы и не обнаружили моста.

Я вернулась в Иерусалим, развелась, сдала злосчастные школьные экзамены, устроилась на работу в маленькое издательство, очень скоро меня постигла новая любовь, а следующей осенью я поступила на исторический факультет Иерусалимского университета, где преподавал мой кумир профессор Правер и ждали мои верные рыцари — крестоносцы.

Но каждый раз, когда я проезжаю по Иорданской долине, я жду встречи с посаженными мною пальмами. С каждым годом они возносятся все выше, они гордо шелестят в синем небе своими кронами, и я любуюсь ими, продолжающими расти и плодоносить в пустыне вместо меня.

notes

Примечания

Перевод А. Щербакова.

Роза, женское имя (ивр.).

Чтоб ты сгорел! (идиш)