Адвокат - Гришем (Гришэм) Джон. Страница 45

Мордехай, выступивший пятым, счастливо избежал повторов и поведал о последних часах жизни семейства Лонти Бертон. Едва он приступил к рассказу о том, как младенцу, похоже, последний раз в жизни меняли пеленки, наступила полная тишина. У людей застыли лица. Я смотрел на гробы, казалось, в одном действительно лежит крошечная девочка.

А потом, гремел низким, вибрирующим голосом Мордехай, семья покинула приют. Ни мать, ни дети не подозревали, что из-за обрушившегося на город снегопада жить им осталось всего несколько часов. Мордехай не знал, куда семейство двинулось из приюта. Но я не обратил внимания на полет его фантазии. Подобно окружающим, я был загипнотизирован нарисованной картиной.

Слушая, как в попытке немного согреться дети жались друг к другу, женщина рядом со мной не выдержала и разрыдалась.

Внезапно я осознал, что горжусь Мордехаем. Если этот человек, мой друг и коллега, стоя на трибуне метрах в пятидесяти от меня, оказался в состоянии подчинить мысли и чувства огромной толпы, то что произойдет, когда он обратится к двенадцати присяжным на расстоянии вытянутой руки?

Ясно: никакой здравомыслящий ответчик не допустит, чтобы мистер Мордехай Грин апеллировал в столице США чуть не поголовно чернокожему жюри присяжных. Если предположения наши верны, если мы докажем их состоятельность, суда не будет.

После полуторачасового митинга люди подустали, захотелось движения. Вновь запел хор, гробы подняли, и траурная процессия повела толпу за собой. Мордехай вместе с другими активистами шел впереди. Кто-то сунул мне в руки портрет Лонти, и я поднял его высоко, как и мои соседи.

Благополучные граждане не ходят на марши протеста; их чистый, уютный мир надежно защищен специальными законами. Прежде не выходил на демонстрации и я — зачем? Неся плакат, на котором была изображена двадцатидвухлетняя мать четырех рожденных вне брака детей, я испытывал непонятное, щемящее чувство.

Я изменился. Путь назад для меня отрезан. Прошлое, подчиненное погоне за богатством, стремлению вскарабкаться на очередную ступень социальной лестницы, тяготило меня.

Я встряхнулся и энергично зашагал по улице. Вместе со всеми я пел, вместе со всеми вздымал и опускал плакат, даже пытался подхватить церковный гимн, хотя слов не знал.

Первый раз я участвовал в акции гражданского протеста и был уверен, что не в последний.

Благодаря барьерам на перекрестках шествие без задержек медленно продвигалось к Капитолийскому холму. Сплоченность и многочисленность рядов обеспечивали нам постоянный интерес как у горожан, так и у представителей средств массовой информации. Добравшись до конгресса, мы установили гробы на лестнице. Вновь прозвучали обличительные речи борцов за гражданские права и активистов, в том числе двух конгрессменов.

Выступавшие, однако, начали повторяться. Моим бездомным собратьям было, похоже, все равно, а у меня со дня выхода на работу, то есть с понедельника, накопилась стопка из тридцати одной папки. Тридцать один человек рассчитывал на мою помощь в получении талонов на питание, оформлении документов для развода, защите от обвинений в уголовном преступлении. Я должен был добиться выплаты зарплаты, предотвратить выселение, пробить место в лечебнице. Щелкнув пальцами, найти справедливость. Как специалист по антитрестовскому законодательству, я крайне редко сталкивался с конкретным человеком, теперь же улица восполняла пробел в моем профессиональном опыте.

Купив у мальчишки-лоточника дешевую сигару, я направил стопы в сторону бульваров.

Глава 25

На мой звонок откликнулась женщина:

— Кто там?

Никаких поползновений снять цепочку не последовало.

По дороге я довольно тщательно отрепетировал роль, однако уверенности, что вошел в нее, у меня не было.

— Боб Стивене. Я разыскиваю Гектора Палму.

— Кого?

— Гектора Палму. Он жил в квартире рядом.

— Что вы хотите?

— Вернуть ему деньги, только и всего.

Явись я с целью взять в долг или с иной неприятной миссией, соседи — естественная защитная реакция — наотрез отказались бы говорить со мной, даже через дверь, поэтому маленькая ложь была простительна.

— Он переехал, — сообщила женщина.

— А вы не знаете куда?

— Нет.

— Он и из города уехал?

— Не знаю.

— Вы видели, как он выезжал?

Ответ был, разумеется, положительный. Подробностей я не дождался. Я снова осторожно постучал. Никакого результата.

Развернувшись, я позвонил в другую квартиру. Дверь быстро распахнулась на ширину цепочки, и сквозь щель я увидел мужчину примерно моих лет со следами майонеза в уголках рта.

— Что вам угодно?

Я повторил байку про Боба Стивенса. Девятый час вечера, на улице холод и мрак; мое пришествие явно прервало семейный ужин.

Но мужчина, казалось, не был раздосадован.

— Не могу сказать, чтобы я знал его.

— А жену?

— И ее. Я все время в разъездах.

— Может быть, с ними общалась ваша супруга?

— Нет. — Ответ прозвучал слишком поспешно.

— Никто из вас не видел, как они выезжали?

— В пятницу и выходные нас не было в городе.

— И у вас нет ни малейшего представления, куда Палма уехал?

— Ни малейшего.

— Благодарю вас.

Больше соседей по площадке у Гектора не было. Направляясь к лестнице, я лицом к лицу столкнулся с крепко сложенным, одетым в униформу охранником. Похоже, женщина вызвала его по телефону. В правой руке он сжимал клюшку для гольфа и многозначительно похлопывал ею по ладони левой, как полисмен из телевизора.

— Что вы здесь делаете? — гаркнул он.

— Ищу человека. Эту штуку, — я кивнул на клюшку, — лучше убрать.

— Попрошаек мы не пускаем.

— Вы глухой? Я сказал, ищу знакомого. Попрошайничество — не мой профиль. — Я обогнул охранника.

— На вас жалуются жильцы, — услышал за спиной. — Пожалуйста, уходите.

— Ухожу.

Поужинал я сандвичем и пивом в баре неподалеку. Заведение было недорогим, из разряда тех, где прибыль приносят не цены, а быстрый благодаря постоянному притоку посетителей оборот. Возле стойки сидели молодые госслужащие, забежавшие по пути домой побаловаться пивком, посудачить о политике, поглазеть по телевизору на игру любимой баскетбольной команды.

Пора было смириться. Жена и друзья остались в прошлом. Семь лет, проведенных в изнурительном труде на благо «Дрейк энд Суини», мало способствовали укреплению дружеских уз, как, впрочем, и семейных. Дожив до тридцати Двух лет, я оказался неподготовленным к одиночеству. Глядя на экран, я думал: а не пора ли найти в подобном заведении новую спутницу жизни? Нет. Должны быть другие места для этой цели.

Почувствовав внезапное отвращение к окружающим и обстановке, я вышел на улицу.

Машина медленно двигалась в сторону центра. Чердак не манил. Мое имя стояло в документах о найме, значилось в каком-то компьютере, при необходимости полиция без особых усилий вычислит мое пристанище. Если арест — дело решенное, то явятся за мной наверняка ночью. Копы не преминут перепугать стуком в дверь, с обдуманной грубостью защелкнут на запястьях стальные браслеты, вцепятся звериной хваткой под локти, запихнут в патрульную машину и привезут в городскую тюрьму, где я, без сомнения, окажусь единственным белым, арестованным за ночь. Самым большим для них наслаждением будет запереть меня в камеру с полудюжиной отъявленных подонков и наблюдать за встречей новичка.

Куда бы ни направлялся и что бы ни делал, я имел при себе сотовый телефон, чтобы известить Мордехая об аресте, и пачку из двадцати стодолларовых банкнот, чтобы уплатить залог и оказаться на свободе до разговоров о камере.

Оставив машину в двух кварталах от дома, я внимательно огляделся, особо уделяя внимание пустующим машинам.

Все было тихо, я без приключений забрался на чердак.

Мебель в гостиной состояла из двух шезлонгов, пластикового ящика для бутылок, служившего мне столом и подставкой для ног, и аналогичного ящика, на который я водрузил телевизор. Интерьер получился убогим донельзя, и я решил, что гостей принимать не буду. Незачем им видеть, как я живу.