Рубедо (СИ) - Ершова Елена. Страница 125

Толпа ответила радостным ревом. И, хлынув как приливная волна, смяла полицейский патруль.

Ротбург. Затем Авьенский лес.

— Патрульные дали по толпе залп холостыми, ваше высочество.

Генрих, отвлеченный от нагревающихся реторт, захолодел.

— И что же? — одними губами произнес он.

— Его преосвященство убедил людей, что стреляли боевыми, и что за людей вступился сам Господь, произведя чудо Божие.

— Я еду немедля, — Генрих схватил со стула наброшенный китель.

— Это опасно! Толпа неуправляема, ваше высочество. Бунтовщики прорвали оцепление и теперь направляются в Вайсескройц…

— Еду! — выкрикнул Генрих, одеваясь на ходу и не обращая внимания на обожженные ладони.

Туда — в винные погреба и флигели, под охрану гвардейской роты, — спрятали вывезенные из собора мощи, иконы, статуи и колокола. Петерплатц и Ротбург оцепили, а с колокольни глашатаи ежедневно, утром и вечером, оглашали:

— Высочайшим указом его высочества… Спасителя Священной империи… во избежание распространения чахотки… запрещено проводить мессы… устраивать крестный ход… молиться более десяти человек… без надобности выходить на улицы… для въезда и выезда из Авьена иметь специальные пропуска…

Указ, напечатанный на листовках, разносили по домам и предприятиям дезинфекторы. Производство значительно сократилось, полноценно работали только консервные заводы и фармацевтические фабрики. Зерно и мясо везли из экологически благополучных регионов Турулы, и укрепление ее на имперском рынке в конце концов свело шепотки о независимости на нет.

Было радостно от того, что на третье утро после Пасхи очнулся Натаниэль.

Замотанный в простыню, как древнеримский философ, сидел в гостиной и уплетал поданный Томашем обед.

— Поверишь ли, аппетит зверский! — радостно говорил он, отправляя в рот целые ломти хлеба. — И гораздо легче дышать! Подумать только, Харри, что человек может радоваться всего лишь возможности дышать! Но как ты сделал это?

— Живой огонь, — отвечал Генрих. — И твои наработки.

— Сегодня же вечером приступлю к работе, — серьезно сказал Натаниэль, энергично вытирая ладони о салфетку. — Я слишком засиделся взаперти, мои руки зудят от жажды деятельности!

— Буду рад предоставить тебе все необходимые препараты, Натан. И прошу, переезжай во дворец. Я пожалую тебе должность советника по здравоохранению.

Натаниэль смеялся. И Генрих смеялся тоже.

Ему отвели восточный флигель Ротбурга: состояние ютландца улучшалось с каждым днем, и он постепенно перевозил во дворец все свои записи, все материалы и препараты. Томаш с камеристками вычищали охотничий замок, в том числе описывая привезенное из собора имущество.

А в самом Авьене было неспокойно.

Генрих ощущал это кожей, чувствовал в воздухе, в тишине на обезлюдевших улицах, в отчетах герра Шульца, каждое утро ложащихся к нему на стол: там разогнали дюжину собравшихся горожан, здесь арестовали пытающихся пробраться в оцепленную зону, а тут отобрали у монаха листовки с надписью «Конец света близок!».

Недовольство, зародившееся еще при его величестве императоре Карле Фридрихе, копилось, разжигаемое статейками самого Генриха и его необдуманно пылкими песенками. И теперь по всей столицы вспыхнули искры. И, вспыхнув, грозили переродиться в пламя бунта, ведь Генрих посягнул на самое сокровенное для граждан Священной империи — на веру.

Признаки виднелись тот тут, то там на Авьенских улицах: на мостовой лежали окровавленные булыжники, темные брызги орошали выбеленные стены домов, двери лавок были сорваны, внутри — разгром, от заколоченных ранее окон вместе с гвоздями отодраны доски.

В отдалении грохотали ружейные залпы, и Генрих не сомневался: теперь по его указу стреляют боевыми.

— Ваше высочество! Бунтовщики на походе к замку! — доложил подоспевший адъютант — такой же молодой, как и Андраш, в сбитой набекрень каракулевой шапке. Конь под ним взмыленный, нервно прядающий ушами. — Гвардейцы стреляют на поражение, но у бунтовщиков тоже есть оружие, и у них численное превосходство!

— Как допустили?! — в досаде воскликнул Генрих, в первую очередь досадуя на самого себя.

Что толку от ламмервайна, когда половина столицы будет охвачена бунтом, а другая половина погибать от чахотки? Что толку в Спасителе, если он не способен никого спасти?

Перемены, которых он так жаждал, наконец произошли, и народ заговорил — только слова его пахли кровью.

Пришпорив коня, Генрих поскакал к Авьенскому лесу.

Крики и выстрелы были слышны издалека. За деревьями мелькали отдельные силуэты гвардейцев и бунтовщиков. Кто-то стрелял. Кто-то хватался за грудь и, будто подкошенный, валился в заросли папоротника. Из-за деревьев, выпучив глаза, на Генриха налетел мужик с железным прутом наперевес — Генрих увел коня вправо, и только слышал, как над крупом засвистел рассекаемый воздух. Впереди между стволами показались белые стены, и Генрих гнал и гнал, понимая, что все равно не успеет.

Обезумевшая от гнева толпа взяла замок штурмом.

Генрих видел, как с хрустом лопаются стекла. Как с верхних этажей летят и разбивается о брусчатку кресла. Как вслед за ними летят разорванные книги и коллекционные вина. И кто-то палил из ружей. И кто-то исходил предсмертным криком. И сам Генрих, зная, что его вряд ли услышат, закричал тоже:

— Братцы! Авьенцы! Земляки! Опомнитесь! Я ведь Спаситель ваш!

Никто не слышал его. Никто не собирался отступать.

Осатаневшие люди громили Вайсескройц, меняя живых людей на высушенные мощи мертвецов.

Генриху стало по-настоящему страшно.

Весенняя трава и кустарники не могли спрятать трупы: вот заколотый вилами гвардеец, совсем молодой, едва принятый Генрихом на службу; вот застреленный горожанин с искаженным ненавистью лицом; там стонет раненый монах — его глаза закатились и теперь похожи на алебастровые шарики; под пальцами, прижатыми к животу, намокает и хлюпает ряса; здесь брошено ружье, а под копытами хрустит битое стекло и разносятся ветром разорванные страницы записей Натаниэля.

— Ваше высочество! — навстречу Генриху летел капрал с окровавленным виском. — Уходите! Убьют ведь!

Генрих стиснул поводья, не обращая внимания на боль в оголенных ладонях.

— Там мои люди! — отрывисто крикнул он. — Мой друг! Мои слуги!

— Нет уже никого! — ответно заорал капрал. — Слышите?! Уходите скорее! Ну!

За деревьями грохнуло. Треснуло громко, будто над самым ухом.

Окна лопнули под напором ревущего пламени, охватившего замок.

Конь под Генрихом запрокинул морду, испустив надрывное ржание, попятился назад — в грудь полетели осколки.

Генрих закрылся рукавом.

Веки обожгло вспышкой, а голову — пониманием.

Томаш…

Сердце стало угольком.

Не сразу заметил, что над ухом по-прежнему гудит капрал, умоляя уходить, пока не поздно. Обтерев рукавом слезящиеся глаза, Генрих проговорил глухо:

— Скачи назад! Зови пожарных! Живей!

Конь под ним кружился, отступал, растерянно переставляя копыта. Древний страх перед огнем — перед смертью! — толкал его назад, быстрей, куда угодно, лишь бы подальше от бушующей стихии.

За дымкой, затянувшей горизонт, виднелись бестолково мечущиеся силуэты бунтовщиков.

Авьенский лес.

К вечеру разыгрался ветер. Словно насмехаясь над усилиями пожарных, огонь воспламенился в западном уголке Авьенского заказника. Подлесок вмиг нарядился в огненные рясы, сухие иголки треснули и затлели, перекидывая искры на папоротники и багульник, превращая в золу напочвенный покров.

С гулом, с треском полыхающих сосен, с дымными клубами, нависшими над лесом, пожар двигался к столице.

Бунтовщики, вмиг растеряв былой запал, бросали топоры и ружья. Спасались от пламени — кто целый, кто в ожогах, но все одинаково поддавшиеся панике, — и сразу в руки полиции. Под арест взяли порядка ста пятнадцати человек. Еще тридцать — считая камеристок, слуг и личного камердинера его высочества, — погибли кто от рук бунтовщиков, кто в пожаре.