Рубедо (СИ) - Ершова Елена. Страница 83

Император ждал.

И вместе с ним ждали приглашенные гости.

Генрих оглядел бальную залу: по целлулоидным лицам скользили тени любопытства, тени злорадства и будущих сплетен — да, Генрих знал, что сплетни не заставят себя ждать, — и под сердцем растекся мерзкий холодок. Но еще более мерзко стало от застывшего оловянного взгляда матери, от лисьей ухмылки вэймарского кузена Людвига, от тлеющих глаз турульского посла, обозленного очередным отказом, и этой невыносимой выжидающей тишины, в которой тонуло эхо удаляющихся шагов.

Эхо убегающей Маргариты.

Он отступил к дверям — и расстояние до тронного возвышения увеличилось вдвое.

Он повернулся спиной — и лопатками, хребтом, оголенной над воротником шеей ощутил прокатившийся по толпе вздох.

Сбегал по лестнице — и слышал вырастающую из неясного шепота волну негодования.

Да какое теперь дело?

Обретенная жизнь ускользала сквозь изуродованные пальцы, и почему-то казалось важным успеть перехватить ее здесь, в каменной клетке Ротбурга, где за алыми драпировками размеренно билось искусственное сердце Авьена.

И Генрих успел.

В гардеробной пахло мокрым мехом и духами. При виде кронпринца лакей испарился без лишних слов, оставив баронессу в накинутом на плечи манто, но без шляпки. Маргарита повернулась — и на какое-то мгновенье Генриха проняло ознобом: вдруг и у нее окажутся блестящие фарфоровые щеки и кукольные глаза? — но взгляд баронессы живо поблескивал в полутьме.

— Уходишь, — сказал Генрих, сбиваясь от быстрого шага. — Почему?

— Что мне ответить, ваше высочество? — ломко вытолкнула она. — Уместнее спросить: зачем я здесь?

— Я захотел. А теперь хочу, чтобы ты осталась.

— Конечно, — от долгого выдоха шевельнулся лисий мех на воротнике. — Вы привыкли всегда добиваться желаемого, как Спаситель, как любой Эттинген.

— Далеко не всегда, — он приблизился еще на шаг, ловя взглядом ее виляющие зрачки. — Из меня неважный Спаситель, и я совсем не похож на других Эттингенов. Разве ты еще не поняла?

Она промолчала, комкая муфту. Ресницы отбрасывали на щеки стрельчатые тени, и Генрих стоял так близко, что различал вертикальную трещинку между бровями и голубеющую на шее жилку.

— Я скучал, Маргит, — вновь заговорил он, с трудом находя слова и не отслеживая их уместность, — хотя писал мало писем и вовсе не получал ответов. Это тяжело — находиться так далеко от дома и от тебя. Но еще тяжелее быть рядом и не иметь возможности коснуться. Желать коснуться! — противореча себе, поймал ее подрагивающие пальцы. — И понимать, что ты ускользаешь от меня. Сбегаешь. Что ты уже не здесь и не со мной…

— Я должна, — выдохнула Маргарита, не отстраняясь, а тоже придвигаясь ближе. Ее пульсирующие зрачки жидко блестели в отблесках масляных ламп.

— Есть обстоятельства, не зависящие от нас.

— Забудь о них.

— Не в силах, ваше высочество. Я неуместна… нелепа… и слишком скандальна для вашего блестящего общества.

— Забудь обо всем хотя бы до утра! — Генрих накрыл своей ладонью ее маленькую ладонь, за перчаткой не чувствуя гладкости кожи, но помня о ней. — Обо всех правилах, титулах, страхах, приличиях и сплетнях! Мне нет дела до них! — и притянул ее, податливую, попытался разглядеть в ее лице что-то очень важное для себя. — Ты настоящая, живая, а я оживаю рядом с тобой. «Любовью соединены насмерть». Ты помнишь? Хранишь ли это кольцо, Маргит?

Она не отвечала и только вздрагивала в его руках. О чем думала? Вспоминала последнюю ночь и сказанные тогда слова? Любила ли? Казалось, еще немного — и выпорхнет испуганным мотыльком, оставляя на перчатках пыльцу с измятых крыльев. А Генрих думал, что мог бы силой удержать ее. И какой-то частью хотел удержать ее! Ведь кто-нибудь должен остаться с ним, пусть не по собственной воле, пусть не навсегда…

Да только много ли радости от обладания еще одним мертвым мотыльком?

Генрих кусал губы, глотая железистую слюну, и ждал.

И когда прошло, должно быть, не меньше минуты, а, может, двух, или целой вечности, Маргарита вдруг обмякла, будто окончательно на что-то решилась, и тихо вышептала:

— Да, Генрих… я храню…

Он не позволил договорить: поймал ее губы своими. Больно и сладко опалило грудь — огнем? любовью? Руки Маргариты обвили за шею, жадно тянули к себе, и она сама тянулась — отчаянная, пламенная. В ней тоже гулял огонь, выедая изнутри, перекидываясь на самого Генриха, и это было необычно и странно — быть опаленным кем-то другим.

Странно и хорошо.

Она не противилась, когда Генрих, вжимая в чужие манто, как в перину, поспешно оголял ее бедра. И сам помогал Маргарите расстегивать мундир, пьянея от близости и наготы. Огонь — один на двоих — плескался, перетекая из тела в тело, из сосуда в сосуд, доводя до пика наслаждения. И когда, опустошенный, Генрих упал взмокшим лбом на плечо Маргариты, вдруг осознал, что она тихонько плачет.

— Я ранил тебя? — с испугом осведомился он, осматривая ее белую кожу, скулу и груди.

— Нет, нет, — ответила Маргарита. — А даже если бы ранил — что с того? Муж делал со мной куда более страшные вещи. А с тобой мне хорошо… — она слабо улыбнулась сквозь слезы. — Если б ты знал, какое облегчение я испытываю сейчас! Я должна была сделать что-то дурное… за что никогда бы себя не простила… Но Господь указал мне правильный путь, и вот я с тобой, здесь… Такое счастье!

— Я тоже мог сделать то, за что никогда бы себя не простил, — задумчиво ответил Генрих, вспоминая злое лицо Белы Медши. — Пусть отец считает меня кем угодно — неудачником и пьяницей, — но предателем я не буду никогда.

Маргарита поцеловала его в висок и прижалась так крепко, точно искала опору.

— И все-таки мне тревожно, — прошептала она, жаля горячим дыханием его щеку. — Это место… разве ты не чувствуешь? Здесь нехорошо и душно, потолок давит, точно надгробие… Разве можно тут оставаться надолго?

— Ротбург просто старый замок, — рассеянно ответил Генрих, успокаивающе поглаживая ее круглые плечи. — В нем случаются сквозняки, а отец до сих пор против электричества, но люди привыкают и не к такому. Не тревожься, Маргит, пока я рядом — тебе нечего бояться.

— Я боюсь не за себя, — она приподнялась на локте, и Генрих различил в ее глазах неясную тревогу. — Здесь не место живым, и не место тебе. Мне кажется, замок высасывает из тебя силы… посмотри, посмотри! — невесомо, едва касаясь, ноготь очертил его подбородок, тронул скулы и наружные уголки глаз. — Ты выглядишь таким утомленным! Под глазами синяки… А ожоги? — она перевернула его ладонь и тронула едва зарубцевавшееся запястье. — Ведь они не проходят. Ты погибнешь здесь, Генрих! Уедем?

Он перехватил ее руку и, поцеловав в ладонь, ответил с наигранной веселостью:

— Куда же, Маргит? На Лангерштрассе шпионов не меньше, чем в Ротбурге.

— Мне все равно, — ответила Маргарита, и ее глаза подернулись туманной пленкой. — Лишь бы с тобой и подальше отсюда. Может, за пределы Авьена. Может, в другую страну…

Она умолкла, и какое-то время они молчали, слушая отдаленные отзвуки музыки и вой зимнего ветра за стеной.

— Уехать, — наконец, повторил Генрих. — Я объехал Священную империю вдоль и поперек. Был в Далме и Равии, в Туруле и Бонне, и увидел, сколь велика империя, которой управляет отец, и проблемы под стать ее размеру. Я не могу сбежать, пока не решена хотя бы главная из них.

— Какая? — прошептала Маргарита, и затаила дыхание, кажется, уже зная ответ. Поэтому Генрих просто поцеловал ее в губы и сказал:

— Я попросил забыть обо всем до утра. И хочу вместе провести эту ночь в одном тайном местечке с видом на Данар. О нем еще не знают ни мои шпионы, ни шпионы Дьюлы. Мы спрячемся там до рассвета.

— А после? — спросила Маргарита, поднимая на него ждущие глаза. — Что будет потом, Генрих?

— Потом я куплю какой-нибудь уютный охотничий домик недалеко от Авьена. Никто не узнает о нем, не найдет. А сейчас поторопимся: скоро начнут разъезжаться гости и очень удивятся, увидев в гардеробной двух голых любовников.