На вершинах знания(Русский оккультный роман, т. X) - Гейман Василий Васильевич. Страница 29

— Даже женщины?

— В особенности женщины.

Княгиня обворожительно улыбнулась.

— Это объяснение, барон?

— Может быть, — сказал Варенгаузен в полузабытье. — Да, княгиня, вы правы, вы тысячу раз правы, сказав мне имя той силы, которая привела меня сюда помимо меня самого! Я пришел под влиянием воли гораздо высшей, чем моя.

Он остановился и провел рукой по лбу. Аврора смотрела на него с торжествующей улыбкой, не спуская с него своих красивых, но жестких и холодных голубых глаз.

— С тех пор, как я около вас в этом будуаре, с тех пор, как я вдыхаю воздух, которым вы дышите, с тех пор, как я выпил из ваших рук напиток желания и страсти… О, с тех пор я понял все — и я ваш, ваш телом и душой, я ваш всем моим существом!

Он опустился на колени около низкой тахты, на которой полулежала Аврора, и обнял ее колени.

— Я не знал любви, теперь я знаю ее… Каким волшебством открыли вы мне глаза? Какими чарами разбудили мое сердце? Может быть, вы — маг? Может быть, вы — колдунья?

Аврора расхохоталась.

— Бог мой, как он смешон! Послушайте, на свете нет магии, кроме магии женщины, которая хочет любви!

— И вдобавок, когда она прекрасна, как вы, — пробормотал барон и, окончательно опьяненный, упал к ее ногам.

А Аврора медленно наклонилась над ним, как жрица зла, пожирая пламенеющими глазами распростертое пред ней тело…

XI

Наступили белые ночи, роскошь и краса северных стран. С девяти часов вечера весь Петербург погружался в белесоватый сумрак, фантастической пеленой спускавшийся на огромный город. Здания казались больше, улицы уже, а памятники двоились и точно оживали в необычной обстановке призрачной ночи. Белое небо отражалось в белой воде каналов и белая ночь, распростершись над красавицей Невой, купала в ней свои бледные крылья.

Но кто не восторгался белыми ночами, запахом сирени и последней улыбкой умиравшей весны, так это Моравский. Старик ненавидел эти ночи и проклинал их от всей души, они не давали ему спать. Обыкновенно к этому времени он уже уезжал за границу. Но теперь Фадлан обещал ему еще один интересный опыт, не говоря, какой именно. Прошел уже целый месяц, а Фадлан все тянул и откладывал исполнение своего обещания со дня на день; профессор злился, но, снедаемый любопытством, в свою очередь принужден был откладывать заграничную поездку на неопределенное время.

Наконец давно желанный час наступил. Утром Моравский нашел у себя на столе записку, написанную неровным и крупным почерком Фадлана.

«Дорогой профессор, — писал доктор. — Если вам угодно принять участие в любопытном опыте и помочь мне, то прошу вас сегодня пожаловать ко мне к десяти часам вечера. Не знаю, будет ли удача? Но, во всяком случае, увидите много интересного».

В десять часов вечера Моравский был уже у Фадлана.

— Итак, доктор?..

— Итак, дорогой профессор, следует приступить ко второму опыту, при котором мы постараемся не рисковать более нашей жизнью. Помните, я вам говорил о пепле, оставшемся после сожжения трупа нашей бедной Таты?

Он указал на урну.

— Этот пепел здесь и он послужит основой для наших действий. Не пугайтесь: нам понадобится кровь.

— Уж не человеческая ли? — улыбнулся Моравский.

— Не улыбайтесь: ваши слова не шутка, как вы думаете. Человеческая была бы лучше; но на этот раз можно обойтись и без нее. Там, в соседней комнате, мой слуга держит большого бродячего кота, кровью которого мы и воспользуемся. Кот, собака, волк, наконец, это не существенно, лишь бы было живое существо. Понимаете ли, для того, чтобы иметь максимум флюидической энергии, кровь должна быть пролита в ту минуту, когда владелец ее находится в высшем напряжении нервной и мускульной силы. Поэтому, как это ни печально, нужно довести животное до бешенства, чем и займется мой слуга. О и же и нанесет коту смертельный удар. Предупреждаю вас, что этот опыт я произвожу в первый раз, и у меня нет иного основания и иных знаний, кроме почерпнутых вот в этом манускрипте.

Он слегка хлопнул рукой по толстой крышке солидной книги, которую держал в руках и которую теперь положил на стол.

— Это… Как бы вам сказать? Это продолжение нашего первого опыта. Надеюсь, что он будет удачным и не принесет нам смертельной опасности, как в прошедший раз. Вот урна. Итак, приступим к действию!

Он поставил тяжелую урну на стол и открыл крышку.

— Позвоните, пожалуйста, профессор!

Моравский нажал пуговку звонка и сейчас же за дверью поднялось отчаянное мяуканье, вскоре перешедшее в пронзительный вой.

— Вот, началось, — пробормотал Фадлан. — Это самая неприятная часть нашего опыта.

Исступленный вой вдруг оборвался на страшно тонкой и визгливой ноте. Двери отворились; на пороге показался слуга в проволочной маске и толстых кожаных рукавицах, держа в руках небольшую чашу с еще дымящейся кровью. Он поставил чашу на стол рядом с урной, молча поклонился доктору и вышел, плотно прикрыв за собой двери.

Фадлан сделал над урной несколько пассов. Потом протянул руки над чашей с кровью и начертил в воздухе сложный знак; затем, омочив пальцы в крови, окропил ею пепел. Он возобновил над вазой свои пассы, настойчиво продолжая их почти целый час. Ни одного слова не слетело с его плотно сжатых губ, брови были нахмурены, лицо сосредоточено и бледнее обыкновенного.

— Профессор, — наконец сказал он.

Моравский, со вниманием следивший за всеми его действиями, взглянул на Фадлана.

— Приложите ваше ухо к урне. Не услышите ли вы чего-нибудь? Какие-нибудь стуки или, может быть, потрескивания?

Моравский повиновался, прислушался и сказал:

— Слышны легкие постукивания. Такого же характера, как тогда в гробу, только слабее… Да, гораздо слабее.

Действительно, в вазе стучало. Стуки эти усиливались все больше и больше, делались чаще и оживленнее, казалось, будто в урне стучит молоточек румкорфовой катушки. И Моравский, и Фадлан ощущали на руках и лице словно легкую паутину.

Электричество было погашено и занавеси на окнах опущены. В полной темноте стуки казались еще сильнее. Теперь они перешли в сплошной треск.

Фадлан с упорством продолжал свои пассы.

Урна стала понемногу светиться. Казалось, она была окружена слабо светящимся туманом, легким светозарным облаком, которое яснело все больше и больше. Наконец стало светло настолько, что можно было различить все предметы в лаборатории. Откуда-то пахнуло ощутительным холодком.

— Прекрасно, — сказал Фадлан, прекращая пассы. — Пока что все идет по предвиденному плану. Но я страшно устал и мне нужно немного отдохнуть. Видите, что значит, что я сравнительно долго не занимался? Может быть, вы, дорогой профессор, продолжите несколько мгновений мои пассы?

Он, показав Моравскому необходимые движения рук, с наслаждением растянулся на диване.

В урне по-прежнему стучало и гремело, казалось, словно в ней горит громадный костер; треск то усиливался, то почти совершенно стихал, чтобы снова начаться с удвоенной силой. Иногда положительно можно было различить вой пламени в узкой трубе; порой было ясно слышно, как с гулом лопаются пузырьки раскаленных газов. Через полчаса Моравский, занятый пассами, вдруг вскрикнул и отскочил от урны.

— В чем дело? — спросил Фадлан.

— Я почувствовал… Мне показалось, будто я явственно ощущаю прикосновение холодной руки! Конечно, это была галлюцинация, но поразительно реальная. Мне кажется, что я до сих пор чувствую этот ледяной холод!

— Это не совсем галлюцинация. Это одна из фаз происходящей эволюции.

По всей комнате распространился запах жженого мяса.

— А это что такое? Тоже фаза эволюции? — спросил Моравский.

— Несомненно, и вполне естественная, — ответил Фадлан. — Сейчас мы восстановляем в астральном клише всю бывшую картину сожжения трупа во всех ее мельчайших подробностях. Запах немного неприятный, правда, но он скоро пройдет.

— Если бы сжечь немного ладана?

— Вы предлагаете святотатство, — живо возразил Фадлан. — Запах курений, посвященных Божеству, не только прервал бы наш опыт, но мог бы привлечь на нас один из наиболее страшных обратных ударов вследствие столкновения таинственных священных сил с силами чисто космическими, приведенными в действие нами. Возобновите ваши пассы, дорогой коллега, и дайте мне еще немножко отдохнуть; будите меня только в случае какого-нибудь феномена в самой вазе.