На вершинах знания(Русский оккультный роман, т. X) - Гейман Василий Васильевич. Страница 40

Не истязал ли он, хотя и во имя науки, бледное тело трупа?

Не совершил ли он обратного убийства?

Не вызвал ли он вновь Лемурию из царства теней?

Пусть так, пусть это тягчайшее из преступлений. Но наказание слишком тяжко! Он собственными руками разбил прекрасное творение своих же собственных рук. Он задушил свое сердце, согласившись вернуть мужа той, к кому жадно тянулось и льнуло это сердце, изнывая от горя и тоски. Он смело шел на смертную опасность, искупая свою ошибку.

Неужели этого мало? Неужели его уже сторожит бесконечность?

И эта давно желанная бесконечность теперь страшила его. Он испытывал муки агонии, которая еще не началась, но уже завладела его мозгом, сердцем и душой.

В неописуемой тоске вышел он из вагона и, сам не сознавая как, очутился в большом и тенистом саду. Высокие сосны уходили в небо, в густой заросли цветущей сирени блистала осыпь дождевой пыли и воздух благоухал ароматом освеженных ночной грозой цветов. Горячее солнце ласкало зелень и злаки, и птицы на тысячи ладов сливали голоса свои с плеском прибрежных волн. И море, слившись с небом, посылало сюда свое влажное дыхание, и небо, слившись с морем, посылало сюда свой живительный поцелуй.

Учитель был здесь, в глубине сада, на повороте сиреневой аллеи. Легкий ветерок чуть шевелил седыми волосами его непокрытой головы, заботливо оберегая ее от солнечного зноя.

Фадлан понял, что это он, чьей дивной помощи жаждала его исстрадавшаяся душа, к кому неотразимо влекло его наболевшее сердце. Он ждал Фадлана. И Фадлан сразу почувствовал успокоение, тоска ушла куда-то далеко, грудь стала дышать свободно, и душа любовно потянулась к чудному старику.

Он на ходу сбросил с себя шляпу, пальто… дрожащими руками вынул драгоценный платок и, развернув, поверг его к ногам учителя вместе с ладаном, миррой и стираксом. То были дары, приносимые по правилам седого ритуала.

Потом распростерся ниц на сыром песке аллеи и, сейчас же поднявшись, со скорбным воплем приник к плечу учителя.

— Учитель! Душа моя… душа моя скорбит смертельно!

Неудержимые рыдания потрясали все тело Фадлана, и слезы потоком струились из его потухших очей. А учитель тихо гладил его черные кудри, и чем сильнее струились слезы, тем ласковее становилось доброе старческое лицо, сходили с него суровые тени и разглаживались морщины. Последними ушли мелкие, лучами бегущие от глаз, и все лицо его стало радостным и светлым.

— Сын мой, я тебя ждал, — наконец промолвил он. — Ты видишь? Я в священных одеждах. Они радостны и светлы, потому что в благодатных слезах ты принес твое раскаяние, и небо примирилось с тобой. Смерть — твое искупление. Но вот тебе сила, и покой, и твердость душевная, — прими их и мир да будет в твоей смятенной душе.

Он простер над ним свои бледные, худые руки, и Фадлан сразу почувствовал в себе и силу, и покой, и душевную твердость.

Он увлек его за собой в отдаленную часть сада, где странно цветущие в это время года розы и азалии, сплетшись между собой, составляли душистую сень, чьей крышей была синева небес, а роскошным ковром благовонные ландыши, лилии и фиалки.

— Бедное, слепое дитя, — сказал учитель. — Ты думал гордым знанием достичь высшей силы и проникнуть туда, где блаженные духи, счастливые ведением и свободой, славословят благого Творца. Но знание призрачно и ничтожно… как пена морская, как легкая волна исчезают гордые наставники и гибнут с ними их доверчивые ученики! Единому и Вечному нужна только пламенная молитва. Знаешь ли ты, что значит «милости хочу, а не жертвы»? Милости требует Он Себе, молитвы из милости, а не из-за страха желает Он Себе, — и в ней, в этой молитве, и знание, и мудрость, и сила!

Он воздел свои руки к небу и погрузился в молитву, которую никогда не слыхало ничье непосвященное ухо.

Светлый столб, целый сноп прозрачных лучей ярко загорелся в чаще зеленой листвы. Он тихо подвигался к дивному старцу, надвинулся на него и всего окутал сияющим пламенем…

Фадлан преклонил колени.

И снова зазвучал вдохновенный голос старца.

— Иди с миром, Фадлан! Ты дерзко заглянул за грань, доступную смертному, и вступил в союз с тем, что тебе не принадлежало. И ты сам уготовал себе судьбу. Иди искупать тяжкий грех твой и добровольно вкуси от смертной чаши. Но где смерть, там и возрождение, где грех, там и милосердие! Просвещенный иным миром и очищенный его огнем зародыш новой жизни, зачатый тобой с Лемурией, разовьется на земле через некогда любимую тобой женщину и будет открыто новому человеку, идущему в мир, его истинное имя. И он, твой сын, восстановит на земле новую, последнюю расу, и будет та раса эфирной, и вот дано ей увидеть последние дни земли. Да послужит тебе утешением и поддержкой это пророчество на твоем скорбном пути. О, Фадлан, Фадлан! Я просил, чтобы миновала тебя физическая мука и жадный червь могилы, и мне дали это. Ты будешь служить мне одному, пока не достигнешь просветления. Когда удостоишься ты его? То знает один всемогущий, — благословенно имя Его!

Иди… иди… иди!..

Наутро следующего дня Фадлан ожидал у себя Моравского и баронессу Варенгаузен. Он вернулся от учителя просветленным и успокоенным и тогда же послал записку профессору, приглашая его к себе вместе с пациенткой.

Фадлан надел на себя длинное восточное платье, вышитое драгоценными камнями, с широкими рукавами, на которых звенели маленькие бубенчики. Руки его украшали магические кольца. Голову покрывала небольшая тиара, вышитая жемчугом и бриллиантами.

— Ну что ж, — сказал он сам себе, — я одел свои погребальные одежды: мне надлежит быть пред лицом смерти в одежде посвященного. Я готов. И я счастлив принести себя в жертву во благо той, которая должна была составить счастье всей моей жизни.

Дверь отворилась: в кабинет вошла баронесса под руку с Моравским. Оба они в изумлении остановились, увидев Фадлана в странных и блестящих одеждах, но не посмели спросить его ни о чем.

Фадлан поклонился им издали.

— Вы помните наши условия, баронесса? — спросил он.

— Полное доверие и подчинение вашей воле, полное прощение Борису и… ей. Так?

— Вы простили?

— От всей души.

— Тогда будьте готовы. И вы тоже, — прибавил Фадлан, обращаясь к профессору.

Он позвонил. Появился слуга.

— Кто бы ни пришел, меня нет дома, — сказал Фадлан. — Не принимайте никого, кроме дамы, которую вы никогда не видели и которая войдет, не сказав вам ни слова. Ступайте.

Слуга поклонился и ушел. Фадлан повернулся к Моравскому и баронессе и проговорил строгим голосом:

— Твердо ли ваше сердце и владеете ли вы вполне своей волей?

— Да, — ответили они в один голос, пораженные торжественностью его тона.

— Хорошо! Вы будете моими помощниками в деле добра, к которому я приступаю. Да будет над вами благословение великого Блага!

Он, возложив на них руки, прибавил:

— С этого мгновения вы мне подчиняетесь, как рабы господину. Не забывайте этого.

Затем, удалясь от них, он открыл один из шкафов и, вынув оттуда длинный ковер неопределенного цвета, развернул его на полу кабинета.

В каждом углу этого ковра была вышита пятиконечная звезда. В середине были расположены четыре концентрических круга, заключавшие в себе центральную сферу и три расходящихся полосы с начертанными в них на неизвестном языке четырьмя священными именами. Центральная сфера имела на своих полюсах четыре буквы: Аз — по-славянски, Зет — по-латыни, Омега — по-гречески и Тау — по-еврейски. Эти буквы и знаки были начертаны на материи ковра чем-то вроде графита или черной краски, но не вышиты.

Затем Фадлан поставил в восточной части кругов тяжелый стол, скрытый под роскошно вышитым золотом и шелками покрывалом. Он снял это покрывало. Под ним обнаружилась выбитая на белом мраморе и вызолоченная звезда микрокосма. Вокруг нее шли семь лучей, искусно сделанных из семи мистических металлов.