Пора убивать - Гришем (Гришэм) Джон. Страница 34

– Да, мэм. Собираемся. Это зависит от занятости Джейка. Лето может быть довольно трудным.

– Мы так и предполагали, – заметила Ева ровным голосом, как бы давая сыну понять, что после прозвучавших в здании суда выстрелов он ни разу им не позвонил.

– У вас что-нибудь не в порядке с телефоном, сын? – задал вопрос мистер Брайгенс.

– Да. Мы сменили номер.

Четверо взрослых, охваченные недобрым предчувствием, вяло и осторожно поглощали пищу. Ханна же не сводила зачарованного взгляда с пирожных.

– Знаю. Именно это сказала нам телефонистка. Причем даже она не смогла ответить на какой. Он не зарегистрирован.

– Прошу меня извинить. Я был очень занят.

– Про это мы читали, – сказал отец. Ева прекратила жевать, кашлянула, прочищая горло, и спросила:

– Джейк, ты всерьез рассчитываешь на то, что его оправдают?

– Меня беспокоит твоя семья, – вновь вступил отец. – Это дело может оказаться весьма опасным.

– С каким хладнокровием он расстрелял их, – заметила мать.

– Они изнасиловали его дочь, мама. Что бы ты стала делать, если бы кто-то изнасиловал Ханну?

– Что такое «изнасиловал»? – тоненьким голоском спросила Ханна.

– Не слушай их, маленькая, – обратилась к дочери Карла, а потом добавила: – Может, вам лучше сменить тему?

Решительным взором она обвела всех Брайгенсов, и они вновь принялись за еду. Их невестка уж если говорит что-то, то всегда попадает в точку, подумали одновременно Жене и Ева.

Джейк улыбнулся матери, стараясь не встретиться взглядом с отцом.

– Просто мне не хочется говорить о деле, мама. Я от него устал.

– Думаю, у нас будет возможность прочесть о нем, – заметил мистер Брайгенс.

И они заговорили о Канаде.

Примерно в то самое время, когда семейство Брайгенсов заканчивало обед, храм на Горе Хевронской содрогался до самого основания: преподобный Олли Эйджи привел свою паству в совершенный экстаз. Молодые дьяконы отплясывали. Прихожане преклонного возраста распевали псалмы. Женщины падали в обморок. Зрелые мужчины стенали и вскрикивали, простирая руки к небесам, дети, запрокидывая головки, в священном страхе взирали на своды церкви. Хор качало и встряхивало до тех пор, пока хористы не затянули в один голос разные стихи одного и того же псалма. Органист играл свое, человек, сидевший за фортепиано, – другое, в хоре каждый был предоставлен самому себе. В белом одеянии, отделанном пурпуром, вокруг кафедры метался преподобный отец, взывая к своей пастве, истово молясь, выкрикивая имя Господне и немилосердно потея.

Это помешательство то стихало, то вспыхивало с новой силой. Каждый новый окрик как бы заряжал присутствующих энергией, но тут же усталость брала свое, и накал страстей ослабевал. Благодаря приобретенному за долгие годы опыту Эйджи абсолютно точно знал, когда экстаз толпы достигнет высшего предела, когда уже невыносимое нервное напряжение сменится бесконечной усталостью, когда его пастве нужно будет перевести дух. Именно в этот момент он остановился перед кафедрой и с чудовищной силой грохнул ее крышкой во славу имя Божия. Музыка тут же смолкла, конвульсии прекратились, упавшие в обморок начали приходить в себя, дети перестали лить слезы, и толпа послушно стала растекаться по рядам, занимая свои места. Наступило время для проповеди.

В тот момент, когда преподобный отец произносил первые слова молитвы, задняя дверь храма раскрылась и в церковь вошло семейство Хейли. Тони шагала чуть прихрамывая, держась за руку матери. Позади них маршировали братья, замыкал шествие Лестер. Медленно проследовав по проходу, они устроились в первых рядах. Святой отец кивнул органисту, и по храму поплыли плавные и мягкие звуки, через мгновение, чуть покачиваясь из стороны в сторону, вступил хор. В такт пению раскачивались и дьяконы. Старики, чтобы не отстать, поднялись со своих мест и стали подтягивать. Вдруг совершенно неожиданно для всех упала в обморок одна из сестер храма. Ее пример оказался на удивление заразительным, и другие сестры тоже начали валиться с ног. Голоса стариков набирали мощь, перекрывая пение хора; хористы заволновались. Поскольку орган перестал быть слышен, органист прибавил мощности звука. Ударил по клавишам и человек за фортепиано, причем исполняемый им гимн совершенно не походил на тот, что играл органист. Органисту не оставалось ничего другого, как только увеличить приток воздуха к трубам своего инструмента. Преподобный Эйджи спрыгнул с кафедры и танцующим шагом направился туда, где сидели Хейли. Присутствовавшие: хор, дьяконы, пожилые люди, женщины, плачущие детишки – все как один последовали за священником, чтобы приветствовать маленькую Тони Хейли.

Пребывание в тюрьме в общем-то не действовало Карлу Ли на нервы. Конечно, дома было бы приятнее, но в настоящих обстоятельствах он находил жизнь в камере вполне приемлемой. Тюрьма была совершенно новой, построенной на средства, отпущенные из федерального бюджета, и с соблюдением всех требований, вытекающих из прав заключенных. Еду готовили две толстухи негритянки, которые свое дело знали. Они имели право на досрочное освобождение, однако Оззи не торопился сообщить им об этом. Еду сорока постояльцам – их бывало чуть больше или чуть меньше – разносили сами заключенные из числа тех, кто был у начальства на хорошем счету. Тринадцать человек должны были отбывать свой срок в Парчмэне, но там не хватало мест. Они жили в постоянном ожидании, что завтра их отправят куда-нибудь на полуразрушенную, обнесенную колючей проволокой ферму в дельте Миссисипи, где постели не так мягки, где нет кондиционированного воздуха, зато полно злобных и ненасытных москитов, где на всех один-единственный загаженный туалет.

Камера, в которой помещался Карл Ли, находилась по соседству с камерой номер два, где содержались преступники, числящиеся за штатом Миссисипи. Белыми из них были только двое, и уж все без исключения являлись отпетыми головорезами. Однако даже этим людям Карл Ли внушал страх. Свою камеру номер один он делил с двумя магазинными воришками, которые были не просто напуганы прославленным сокамерником – нет, они были вне себя от ужаса. Каждый вечер охрана приводила Карла Ли в кабинет Оззи, где они вместе ужинали и смотрели по телевизору новости. Карл Ли чувствовал себя знаменитостью, он наслаждался этим почти так же, как его адвокат или сам окружной прокурор. Ему хотелось встретиться с репортерами, рассказать им о своей дочери, о том, что ему не место в тюрьме, однако его адвокат строго запретил ему это.

После того как ближе к вечеру воскресенья Гвен и Лестер, приходившие на свидание с ним, ушли домой, Оззи, Мосс и Карл Ли выбрались через заднюю дверь из здания тюрьмы и направились в больницу. Идея принадлежала Карлу Ли, и шериф не усмотрел в ней ничего дурного. Все трое вошли в отдельную палату, которую занимал Луни. Карл Ли бросил взгляд на его одеяло, под которым чувствовалась какая-то странная пустота, затем посмотрел Луни прямо в глаза. Они пожали друг другу руки. Голосом, в котором звучали слезы. Карл Ли сказал, что очень сожалеет о происшедшем, что у него не было никакого намерения причинить боль кому-либо, кроме тех двух парней, что если бы только он мог исправить то, что сделал по отношению к Луни... Без малейших колебаний Луни принял его извинения.

Когда они вернулись в тюрьму, в кабинете Оззи сидел Джейк и ждал их. Оззи и Мосс, извинившись, тут же вышли, оставив Карла Ли наедине с его адвокатом.

– Где вы пропадали? – с подозрением спросил Джейк.

– Ходили в больницу проведать Луни.

– Что?!

– Разве что-нибудь не так?

– Я был бы рад, если бы впредь все свои визиты ты сначала согласовывал со мной.

– Неужели плохо, что я повидался с Луни? – Луни будет главным свидетелем обвинения, когда тебя будут пытаться отправить в газовую камеру. Вот и все. Он не на нашей стороне, Карл Ли, и ты можешь говорить с Луни только в присутствии своего адвоката. Это понятно? – Не совсем.