Последний присяжный - Гришем (Гришэм) Джон. Страница 18

— Бедные малютки. Увидеть свою мать в такой ситуации!

Картина преступления, всплывшая в памяти, заставила-таки меня отложить вилку. Я вытер губы салфеткой и сделал глубокий вдох, чтобы пища немного улеглась. Ужас совершенного преступления потряс воображение всех жителей Клэнтона, еще очень долго в городе только о нем и говорили. Как обычно бывает, в пересудах все преувеличивали, рождались разные версии, которые, передаваясь из уст в уста, обрастали новыми красочными подробностями, выдуманные на ходу сочинителями. Мне было интересно узнать, какие слухи циркулировали в Нижнем городе.

— Вы сказали по телефону, что читаете «Таймс» уже лет пятьдесят, — напомнил я, с трудом сдерживаясь, чтобы не рыгнуть.

— Это так.

— Вы можете припомнить более жестокое преступление?

Она помолчала несколько секунд, мысленно проводя ревизию минувшего полувека, потом медленно покачала головой:

— Нет, не могу.

— Видели ли вы когда-нибудь хоть одного Пэджита?

— Нет. Они предпочитают не покидать остров, так было всегда. Даже их негры оттуда не выходят: гонят виски, исполняют свои вудуистские обряды и занимаются разными другими глупостями.

— Вудуистские?

— Да, по нашу сторону дороги это знают все. И никто не имеет дела с пэджитовскими неграми. Никогда не имел.

— Люди, живущие по эту сторону железной дороги, верят, что Дэнни Пэджит изнасиловал и убил женщину?

— Те, кто читает вашу газету, безусловно, верят.

Это поразило меня больше, чем она могла представить.

— Мы лишь излагаем факты, — чопорно заметил я. — Парень арестован. Ему предъявлено обвинение. Он ждет суда в тюрьме.

— А как же быть с презумпцией невиновности?

Я поежился:

— Ну да, конечно.

— Вы считаете, что было справедливо помещать фотографию, где он в наручниках и окровавленной рубахе? — Ее чувство справедливости потрясло меня. Какое, казалось бы, дело ей или любому другому чернокожему жителю Нижнего города до того, чтобы с Дэнни Пэджитом обращались по справедливости? Мало кто когда бы то ни было волновался из-за несправедливого отношения полиции или прессы к черным обвиняемым.

— Но ведь рубашка уже была в крови, когда его привезли в тюрьму. Не мы ее испачкали. — Этот маленький спор никому из нас не доставлял удовольствия. Я с трудом сделал глоток чая: в желудке просто не оставалось места.

Мисс Калли одарила меня одной из своих фирменных улыбок и взяла на себя инициативу сменить тему:

— Как насчет десерта? Я испекла банановый пудинг.

Отказаться я не смог, но и съесть что-нибудь еще — тоже, поэтому прибег к компромиссу:

— Давайте немного передохнем, пусть пища уляжется.

— Тогда выпейте еще чаю, — предложила она и, не дожидаясь ответа, наполнила мой стакан. Мне было трудно дышать, поэтому я откинулся на спинку стула и решил вспомнить о своих журналистских обязанностях. Мисс Калли, съевшая несравненно меньше меня, принесла и поставила на стол печеную тыкву.

По словам Бэгги, Сэм Раффин был первым чернокожим учеником, принятым в одну из «белых» школ Клэнтона. Это случилось в 1964 году, когда он, двенадцатилетний, учился в седьмом классе. Опыт оказался тяжелым для всех. Особенно для Сэма. Бэгги предупредил, что мисс Калли, вероятно, не захочет говорить о младшем сыне. Ордер на его арест оставался в силе, в здешних краях он считался беглецом.

Поначалу она действительно не хотела затрагивать эту тему, но постепенно разговорилась. В 1963 году вышло постановление суда, запрещавшее чинить препятствия черным ученикам при поступлении в «белые» школы. Принудительная интеграция была еще впереди. Сэм был их младшим ребенком, и они с Исавом первыми решили отдать его в белую школу в надежде, что их примеру последуют и другие цветные семьи. Но этого не произошло, и в течение двух лет Сэм являлся единственным черным учеником предпоследней ступени на все клэнтонские средние школы. Над ним издевались, его били, но он быстро и сам научился орудовать кулаками, так что со временем парня оставили в покое. Он умолял родителей перевести его обратно в школу для черных, но те твердо стояли на своем, даже когда он перешел на последнюю ступень. Надо потерпеть, скоро станет легче, твердили Раффины себе. Борьба за десегрегацию семимильными шагами шествовала по Югу, и чернокожим постоянно обещали, что судебное решение по делу Браун против министерства образования вот-вот будет вынесено.

— Трудно поверить, что уже семидесятый год, а здешние школы по-прежнему разделены по расовому признаку, — сказала мисс Калли.

Судебные процессы на федеральном уровне и апелляционные решения здесь, на Юге, встречали ожесточенное сопротивление, причем, что характерно, штат Миссисипи сражался упорнее всех. Большинство белых жителей Клэнтона, с которыми я был знаком, не сомневались, что их школы никогда не станут смешанными. А я, «северянин» из Мемфиса, понимал, что это очевидно.

— Вы сожалеете, что отправили Сэма в белую школу?

— И да, и нет. Должен же был кто-то проявить мужество. Больно было осознавать, что ему там плохо, но это было дело принципа. Отступать мы не собирались.

— А как он теперь?

— Сэм — это еще одна история, мистер Трейнор, и ее я, вероятно, смогу вам рассказать только много позже. А может, и вообще не смогу. Так вы хотите посмотреть мой огород?

Это прозвучало не как приглашение, скорее как команда. Я последовал за хозяйкой через весь дом по узкому коридору, на стенах которого висели десятки фотографий в рамках — дети и внуки. Внутри дом был таким же идеально чистым и прибранным, как и снаружи. Дверь в глубине кухни вела на заднее крыльцо, от которого начинался Эдемский сад, простиравшийся до дальнего забора. Ни единый квадратный фут земли здесь не пустовал.

Словно яркая цветная открытка: ровные ряды грядок и вьющихся по решеткам помидорных плетей, а между ними — узкие дорожки, чтобы Калли и Исав могли обихаживать свое впечатляющее изобилие.

— Что вы делаете со всем этим богатством? — в изумлении спросил я.

— Кое-что съедаем, немного продаем, а большую часть раздаем. Голодным отсюда никто не уходит. — При этих словах живот у меня заболел пуще прежнего. Голод был понятием, мне в данный момент недоступным. Мисс Калли повела меня в огород. Я медленно шел за ней между грядками, а она показывала мне травы, дыни и прочие вкусные плоды, которые они с Исавом так заботливо выращивали, рассказывала о каждом растении, включая случайно встречавшиеся сорняки, — их она тут же почти сердито выдергивала и отшвыривала прочь. Просто идти через огород, не обращая внимания на непорядок, было выше ее сил. Она высматривала насекомых, давила настырных зеленых червей, норовивших обглодать помидорные листья, и мысленно делала заметки о поручениях, которые нужно дать Исаву. Неторопливая прогулка произвела чудодейственный эффект на мое пищеварение.

Так вот откуда берется еда, невежественно думал я. А чего было от меня ожидать? Городское дитя, ни разу в жизни не видевшее прежде настоящего огорода. У меня в голове роилась куча вопросов, но все они были столь банальны, что я предпочел держать язык за зубами.

Мисс Калли осмотрела кукурузные ростки и осталась чем-то недовольна. Потом сорвала бобовый стручок, разломала его, внимательно, как ученый, исследовала и сдержанно заметила: им не хватает солнца. Увидев пучок сорняков, сообщила, что, как только Исав явится домой, она пошлет его вырвать их. Я Исаву не позавидовал.

Через три часа, с желудком, снова набитым до отказа, на сей раз банановым пудингом, я покинул дом Раффинов, унося с собой полную сумку «весенней травы», с которой не знал, что делать, и бесценные заметки для будущей статьи. Получил я и приглашение прийти в будущий четверг на очередной обед. Еще мне был вручен собственноручно составленный мисс Калли список ошибок, замеченных в последнем номере «Таймс». Почти все они были либо типографскими, либо корректорскими — общим числом двенадцать. Во времена Пятна количество ошибок в среднем равнялось двадцати. Теперь снизилось почти вдвое. Такова была ее многолетняя привычка.