Клинок предателя - де Кастелл Себастьян. Страница 55

Когда мы подошли к храму, который, по моим воспоминаниям, не сильно отличался от борделя, меня отвели в комнату Эталии. Алина сказала, что ни за что не расстанется с лошадью, поэтому им отвели место за храмом: там лошадь могла поесть, а девочка — поспать. Эталия пообещала, что здесь нас никто не найдет; у меня совсем не осталось сил, поэтому я ей доверился.

Она велела мне лечь в постель.

— Мне нужно помыться, — предупредил я.

— Я помою тебя, — ответила она и знаком приказала снять плащ. Моя остальная одежда превратилась в рваные лохмотья, пропитанные запекшейся кровью, грязью и нечистотами, и при этом невыносимо смердела. С помощью ножниц Эталия разрезала рубаху.

— Прекратите, — запротестовал я.

Она показала на новую одежду, лежащую на столе аккуратной стопкой.

— Вот одежда для вас, — сказала она. — А тряпки вам больше не пригодятся: связанные с ними воспоминания смердят так же сильно, как и они.

Я засмеялся, но она даже не улыбнулась. Осторожно двигая ножницами, срезала остатки одежды, распарывая ее по швам. Помогла мне освободиться от рубахи и штанов, и даже сапоги с ее помощью свалились с ног.

Она заставила меня, грязного и нагого, лечь в постель, а сама ушла в небольшую комнатку. Вернулась оттуда с чашей и полотенцем. Села рядом со мной. Взяла со стола кувшин с водой.

— Простите меня, — сказала она. — Я знаю, что они применяли мази, усиливающие боль, но обещаю: от этой вам станет легче.

Она начала нежно промывать мои раны, смывая толстый слой запекшейся грязи с груди, лица, ног и прочих частей тела. Процесс был долгим и мучительным, и, как бы нежно она ни старалась прикасаться, кожа горела, как в аду. Некоторые раны сильно загноились, но она промыла их, не сказав ни слова. Поначалу мазь жгла, но постепенно пришло блаженное облегчение. Когда Эталия закончила, я уже не чувствовал боли и вообще почти ничего не ощущал. Мои веки слипались, но она сказала:

— Еще не время для сна.

Я открыл глаза и посмотрел на нее. Женщина сняла несколько слоев тонкой прозрачной ткани, окутывавшей ее, но последний полностью облегал тело, и в лунном свете, льющемся сквозь окно, я увидел ее всю.

— Нет.

— Вы боитесь, — сказала она без обиды и злобы.

— Я… — И тут я понял, что и впрямь боюсь, но не того, о чем подумала она. В таком было стыдно признаваться вслух даже самому себе.

Она уложила меня на спину и нежно погладила по бедру.

— Вы боитесь того, что внутри вас. — Эталия говорила со мной нежными прикосновениями мягкой кожи. — Того, что вы обнаружили в себе в день, когда ее забрали.

Я напрягся, попытался отделаться от ее рук и отвернуться, но она прижала меня к постели и оседлала.

— Вы боитесь причинить мне зло, Фалькио. Думаете, что если даже на секунду откроетесь, то ярость выплеснется и вы выместите на мне кулаками свою злобу и жестокость.

— Эталия… не надо.

— Я не боюсь, Фалькио валь Монд. Знаю, что у вас внутри. Вы слишком долго носили это в себе. Ярость спасала жизни вам и вашим товарищам, когда уже не хватало сил или умения, но теперь нужно ее отпустить. Теперь вы сильны, могущественны, не нужно носить в своем сердце этот темный сосуд. Нужно расшатать его и излить содержимое, полностью избавиться от него.

Она почти незаметно двигала бедрами, но ощущение было такое, словно сила, исходящая из нее, разливается по всему телу, преодолевая сопротивление, разрывая оковы, в существовании которых я даже себе не признавался.

— Пожалуйста, — сказал я. — Пожалуйста, остановитесь.

Эталия наклонилась и взяла мою левую руку, завела ее за изголовье постели. Я почувствовал, как что–то обматывается вокруг моего запястья. Попытался вырваться, но не смог. Я дернул второй рукой, но женщина уже и ее успела привязать.

— Остановитесь, — повторил я.

— Я не боюсь, Фалькио. Я не верю, что жестокость, живущая в вашем теле, сильнее милосердия, обитающего в вашей душе, даже когда вам больно и вы в ярости.

Она встала и, подойдя к изножью, достала еще один ремень, прикрепленный к полу.

— Я не могу заставить вас поверить мне, потому что вы слишком сильно себя ненавидите, чтобы принять истину о себе. Поэтому я свяжу вас, и вы выпустите из своего сердца всю ярость, но не сможете причините мне вреда.

Женщина смотрела на меня так, словно ждала ответа, но я не мог ничего сказать. Не чувствовал ничего, кроме стыда, и все слова покинули меня.

Эталии и этого хватило, она вернулась в постель и вновь оседлала меня.

Моя обычная язвительность все–таки прорвалась.

— Похоже, что…

Эталия положила палец мне на уста и вновь нежно начала покачиваться. Я не двигался; это продолжалось очень долго, и мне даже показалось, что в какой–то момент я уснул. Но потом вдруг понял, что нахожусь уже внутри нее, а она все так же нежно раскачивается взад и вперед. Я испугался, что сейчас скажу что–нибудь ужасное, но от раскачивания лона голос мой стих. Иногда мне казалось, что я вот–вот заплачу, но ее мерные движения и руки, упирающиеся мне в грудь, помогали сдержаться. Я не знал, сколько уже прошло времени, — помню лишь, что в окно начали пробиваться первые лучи солнца прежде, чем я заговорил. Голос мой был так тих, что она попросила меня повторить. А может, не просила. Может, просто хотела, чтобы я сам себя услышал.

— Ремни, — сказал я. — Сними с меня ремни.

Это утро отличалось от всех предшествующих и вообще всего, что только можно себе представить. Я снова проснулся, но раны уже не болели. А что еще важнее, боль, сидевшая во мне жалом так много лет, тоже исчезла. Хотел бы я сказать, что это случилось раз и навсегда, но даже тогда я понимал, что впереди меня ждет еще немало боли. Но это будет потом.

Я услышал тихое пение, оглянулся и увидел, что Эталия стоит у окна. Она наливала в чашку какой–то горячий напиток и раскладывала еду на тарелке. Этим утром на ней было простое летнее платье, белое с голубым, и в нем она совсем не походила на ту таинственную эфирную незнакомку, которая поприветствовала меня прошлой ночью. Она показалась мне еще красивее.

— Пора завтракать, — сказала она. Поставила на темный деревянный поднос две тарелки и чашки и поместила его на маленький столик у постели. Сама села рядом.

Я сделал глоток — в чашке оказался некрепкий травяной чай с медом. На тарелках была простая еда: хлеб с вареньем и куски сыра. Я собирался уже пошутить, сказав, что съел бы жареного цыпленка, но она лишь покачала головой.

— После того, чем они кормили тебя и что с тобой сделали, не стоит принимать тяжелую пищу. Тебе нужно что–то легкое и не слишком много, по крайней мере на первых порах.

Я согласно кивнул: честно говоря, я давно не чувствовал себя настолько хорошо, что даже нужные слова не находились. Я почесал подбородок и с удивлением не обнаружил бороды. Каким–то образом она побрила меня, пока я спал.

— Спасибо, — сказал я.

Она улыбнулась и ответила так, словно я произнес что–то очень оригинальное:

— Вот и замечательно.

Мы завершили трапезу в полном молчании, но после я почувствовал потребность поговорить.

— Где девочка?

— Полагаю, прямо сейчас она взбегает по лестнице, — ответила Эталия.

Тут же раздался стук в дверь, и голос Алины произнес:

— Фалькио! Фалькио! Вы здесь? Мне сказали, чтобы я не беспокоила вас, но я им не верю. Фалькио, вы ранены?

Эталия встала и открыла задвижку.

— Он здесь, дитя. Не стоит беспокоиться и ломать руки о дверь. Не обратив на нее внимания, Алина взобралась на постель.

Вспомнив о том, что лежу обнаженный, я едва успел прикрыться простыней.

— Фалькио! С вами все в порядке?

— Все отлично. А как ты?

— Прекрасно. И Чудище тоже.

— Чудище?

— Лошадь, ну же! Вы уверены, что уже в порядке? Выглядите каким–то одурманенным.

— Клянусь, со мной уже все хорошо.

— Ладно, — сказала она и посерьезнела. — Нам скоро нужно идти, Фалькио. Церемония начнется через пару часов, нам надо появиться там до того, как они начнут вызывать всех по именам.