По встречной в любовь (СИ) - Горышина Ольга. Страница 9

       — Нет, не знает! — Иннокентий схватил табурет и подсел к Монике. — Этот Никита кретин, мразь, подонок…

       — Он ее муж и отец ее детей. Это данность. А твоё мнение о нем засунь себе знаешь куда. Меня уже реально достало это тебе повторять в сотый раз. И меня достало ругаться с тобой из-за твоей сестры.

       — А ты не ругайся! — продолжал Иннокентий зло. — Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав. А прав я, что она должна сделать аборт и начать жить без своего Никиты. Нормально жить.

       — Ты так считаешь, а она так не считает. И кто дал тебе право решать, от кого ей рожать? Что ты вообще в их семью лезешь? Тебя деньги волнуют? Ну не давай им ничего, тебе полегчает? Она и так осталась без всего. Что ты у неё ещё отнять хочешь? Ты вот отца защищаешь, а я бы так с родной дочерью не поступила, что б там ее муженёк ни вытворял.

       Иннокентий отвернулся. Он тоже не думал, что у отца имеется завещание, в котором Лида вообще не фигурирует. Ни квартиры, ни денег, ничего ей не оставил отец. Ему, правда, тоже. Денег на счетах много не было, всё в обороте фирмы, а там хозяин — дядя Серёжа. Иннокентий сейчас просто так, как и отец раньше, номинальный директор. Но у Лидки, у неё-то вообще ничего нет. Когда отец говорил, что Никита ни копейки от него больше не получит, Иннокентий даже не подозревал, насколько сказанные в запале слова являлись юридической правдой.

       — Я его не защищаю, — сказал он, как отрезал. — Отец не собирался умирать. Он сделал все, чтобы при разводе Никите ничего не досталось. Пришёл к нам гол как сокол, пусть таким же и валит. Можно сказать, это было последнее желание отца, и я обязан его выполнить.

       Моника отвернулась к окну и тяжело вздохнула.

       — Ты её не разведёшь. Она не уйдёт от Никиты. Это только если Никита окончательно уйдет от неё. Но не она. Она его любит. Тебе этого не понять.

       — Мона, как можно его любить?! — Иннокентий схватил Монику за руку и развернул к себе. — Да он ноги об неё вытирал!

       — Можно, — ответила она едва слышно. — Очень даже можно. Я же сказала, что тебе не понять. Я восемь лет бегала за одним мужиком, зная, что у него есть ещё одна баба. Я даже знала, когда он прямо от неё ко мне приходил. Но я всё надеялась, что он выберет в итоге меня: я ведь красивее, у меня есть деньги, квартира, машина, я готовлю хорошо… Мама говорила мне, дура, очнись. Сестра, подруга, да я сама иногда, стоя перед зеркалом, говорила то же самое. И при этом ждала из года в год чуда.

       — Но чуда не произошло, да? — спросил Иннокентий, вдруг почувствовав под сердцем неприятную резь. — Ну и как ты поняла, что хватит терпеть?

       — Никак не поняла, — Моника смотрела ему прямо в глаза. — Он женился на третьей. Ну, а у меня табу на женатых. Семья — это святое, даже такая, как у твоей сестры. Не лезь…

       Но Иннокентий будто не слышал её слов. Снова держал за руку и очень крепко.

       — Но вот именно ты и должна хотеть, чтобы я вытащил сестру из этого болота!

       — Это невозможно. Это в сердце, понимаешь?

       — И тебе её не жалко?

       — Мне жалко себя. Жалко, что я трачу на неё свои нервы и драгоценное время с тобой. Ты можешь не говорить больше со мной о сестре, можешь?

       Иннокентий отдернул руку, точно обжегся.

       — А с кем мне ещё говорить?

       — С самой сестрой говори, с матерью…

       — А тебя я что? — он вскочил, чуть не опрокинув табурет. — Буду только трахать приходить?

       Она ничего не ответила, но и взгляда не отвела.

       — Тебе не важно, что меня волнует? — чуть ли не кричал он.

       Моника тоже поднялась, но осталась за столом, опершись на него обеими руками.

       — Да неужели, кроме сестры, тебя ничего не волнует? Даже наша погода! Я устала слушать про Лиду. День изо дня одно и то же. Устала! Неужели ты этого не понимаешь? Расскажи, что ли, о новом тракторе!

       — Тебе это не интересно…

       — Мне так же неинтересно про Лиду. Уясни это раз и навсегда. В моем доме с этой минуты это запрещенная тема. Ты спросил моего мнения, я тебе сказала всё, что думаю. Я не хочу тебя переубеждать, но и ты не ищи во мне поддержки для своих действий. Её не будет. Я считаю, что ты не прав, что лезешь к ним. И точка.

       Моника закрыла рот, и Иннокентий вдруг почувствовал нестерпимое желание закрыть дверь. С другой стороны. Эта женщина только что выставила его вон из своей души. А он-то думал, что её заботит его внутренний мир, а вышло так, что выслушивала она его из жалости.

       Уйти. Может, и не хлопнув дверью, а прикрыв тихо, но прямо сейчас. Пока пахнущие сигаретами руки не коснулись его лица. Оттолкнуть её будет сложно. Почти невозможно.

       Вот так и вышло. Моника сделала к нему шаг, распластала пятерню по его вздымающейся груди, и он обмяк — сдулся, как мячик, из которого вышел весь воздух, вся злость. И сейчас она накачает его совсем другим — безумным желанием близости с ней. Простую кровать с тигровым постельным бельём из Китая, она превращала в полигон страсти. И вот он уже без футболки и уже почти без штанов — он сейчас снимет их сам и прямо в кухне, настолько они жмут.

       Уйти? Зря он, что ли, цветы с тортом покупал? Шёл мириться, а в итоге… Уйти… Если только в комнату, на кровать, под ледяное одеяло, не способное даже на градус понизить температуру его тела. Моника — кипятильник. Какой-то очень крутой, доводящий кровь до кипения за секунду. Завтра понедельник. Но это будет только завтра…

       Две чашки кофе с утра Иннокентий позволял себе не каждый день — этот понедельник стал приятным исключением: он выпил первую в семь утра в квартире Моники и вторую в девять после бритья у себя дома за минуту до облачения в деловой костюм. От третьей в офисе он отказался.

       — Тогда иди просто посмотри высокое искусство, — улыбнулась секретарша так таинственно, что Иннокентий на мгновение замер и лишь потом сообразил, что его посылают на офисную кухню посмотреть роспись стены.

       Он улыбнулся, но совсем не в ответ, а потому что вспомнил воскресное утро. На душе стало тепло, но, к счастью, только на душе. Бодрым шагом он пересек приемную, прошагал крохотный коридорчик и замер в дверях. Кухня изначально была модерновой: белые стены, бело-бордовый пластик шкафчиков, длинный белый стол на тонких ножках вдоль окна, яркие пластиковые эрго-кресла рядком. Теперь его окружали брызги воды или чего-то иного, парящие в воздухе стаканы разной формы и размера, половинки лаймов и сочные клубничины, к которым так и тянулась рука.

       — И как прикажете после этого работать? — приподняла брови одна из сотрудниц, что выстроились вдоль кухонной столешницы, точно в музее перед картиной.

       — Ну так сбегайте кто-нибудь на угол за клубникой. Я угощаю.

       И Иннокентий, сунувшись в бумажник, с облегчением выдохнул: бумажка в пятьсот рублей там имелась. Девушка убежала, а ему уйти не пришлось: в дверях появился дядя. Джинсы, клетчатая рубашка с расстегнутым воротом, руки в карманах — обычный вид хозяина фирмы. Даже захотелось одернуть пиджак, как всегда делал отец при виде брата.

       — Ну так что? Перенесём сюда совещательный орган или купим всем по абонементу в Эрмитаж? Пошли вон отсюда! Еще не перерыв на обед. А ты со мной.

       К племяннику тот обратился даже грубее, чем к девушкам, и Иннокентию захотелось поправить и галстук тоже. В дядином кабинете всё просто и чисто. Мебель лет десять не меняли, кроме кресел, и не намеревались менять в ближайшие лет пять.

       — Я хочу знать, что вот это такое? — Сергей Александрович тряс перед носом племянника каким-то документом и пока не повышал голоса. Даже при закрытой двери. — Можешь внятно объяснить?

       Иннокентий вырвал из рук дяди бумагу. Зарплаты работников и… незапланированная премия одной сотруднице.

       — Это я подписал указ.

       — Я понимаю, что ты. На каком основании? Она миллионы фирме принесла или минет хорошо делает? Ты с ней спишь?