Atem (СИ) - "Ankaris". Страница 47

Отрицательно покачала головой:

— Только не врачом, генетиком.

— И?

— И после поездки с отцом и «Врачами без границ» перехотела.

— Чем именно вы занимались в Нигерии?

— Отец собирался поехать в Африку ещё задолго до того, хотел изучать генетические мутации, делающие человека неуязвимым к одному из заболеваний, родиной которого и являлась Африка. Но, как обычно это случается, никто из спонсоров его лаборатории не был заинтересован в данных исследованиях. Поэтому, когда в Нигерии произошло какое-то военное восстание, он ухватился за эту возможность и отправился с MSF, с «Médecins Sans Frontières», — расшифровала она французскую аббревиатуру. — В тот год я должна была поступить на биофак в Сан-Пре, словом, — поступила… Но после всего, что произошло… Папа… Я… госпиталь. В общем, — сипло выдохнула она, — с того дня крест стоит не только на могиле кладбища Кремлен, но и на моей жизни.

Рассказывая об этом с таким откровенным нежеланием, Эли мрачнела, словно грозовая туча, готовая вот-вот обрушиться ливнями слёз, сжимая мою ладонь в каком-то неосознанном нервном припадке. Поэтому я предпринял попытку направить беседу в иное русло: поинтересовавшись, чем её привлекла социология.

— Не привлекла, — ответила она, металлически засмеявшись, отчего меня будто колкими льдинками осыпало, — мне уже было всё равно где учиться и кем быть. Моя подруга Мари утащила вслед за собой. Я продержалась только три года и затем бросила учёбу. — Потупив взгляд, Эли помрачнела ещё больше. — Мы можем поговорить об этом в другой раз, bi-itte?

Что мне оставалось? Продолжать пытку воспоминаниями? Её жизнь для меня всё ещё оставалась закрытой книгой, привилегированный доступ к которой осуществлялся «только по предварительной записи».

Время клонилось к полудню, мы сидели всё на том же диване и болтали о всякой чепухе. С периодичностью в десять минут обязательно появлялся какой-нибудь «светлый ум» и щёлкал по кнопке стойки информации. И Эли направлялась к нему. Впрочем, чего я ожидал? Это я, откинувшись на подушки и закинув ноги на квадратный пуфик, мог позволить себе лоботрясничать.

Начало первого. Пришла Катя, а с ней — группа каких-то студентиков: девушка и два высоких бугая. Выглядели они так, как если бы ошиблись зданием или же вовсе решили посетить «ботанический сад». Все четверо уверенной походкой прошагали к Эли и о чём-то оживлённо, громко гогоча, разговорились. Шикнувший на них «ум» напомнил об установленном в читальном зале правиле «тишины», и они распрощались со словами «увидимся вечером».

— Твои новые друзья? — приложил я волевые усилия, чтобы вопрос прозвучал с внешним безразличием.

— Друзья?! — рассмеявшись, плюхнулась она рядом. — Вместе ходим в университетский спортзал. Друзьями они будут оставаться до тех пор, пока не знают меня.

— То есть, им ты тоже выставила свои сроки? — в тоне раскрылись нотки обеспокоенности.

— Нет. Им это ни к чему. Пусть остаются «друзьями», — сказала она, и недавнее ощущение исключительного права на проход за границы её крепостных стен вернулось ко мне. Но закравшаяся мысль о том, что Эли со своими новоиспечёнными «друзьями» проводят вот так далеко не первый вечер, не желала покидать сумеречные переулки сознания. Точно вылупившаяся из яйца змейка, мысль копошилась, ползала по возбуждённому разуму, цепляя своими крошечными шершавыми чешуйками рецепторы, пробуждающие во мне собственнические инстинкты.

— Поедем в Бохум вместе? — выпалил я, не до конца осознавая серьёзности предложения, а лицо Эли перемерило все возможные маски удивления, замешательства и сомнения. В итоге она выдала вполне ожидаемый ответ: «Я не могу». — Будет интересно. Посмотришь, как пишутся песни. Посмотришь студию. Мы вернёмся этим же вечером, — не унимался я, загоревшись собственной же идеей. — Хочешь, я отпрошу тебя у Кати? — глупо прозвучала шутка; но в рассеянном взгляде Эли я так и не смог прочитать ответа. Мотнув головой и, как мне показалось, побледнев в лице, она поднялась с дивана и, неспешно лавируя меж колонами, побрела к стойке информации.

Полчаса до отправления. Мы в привокзальном кафе, уминаем дешёвый фастфуд с соком. Я смотрю на Эли, пытаясь понять, о чём она сейчас думает. Она смотрит в окно и хмурится. Небо тоже хмурится. От ясного и аномально тёплого утра не осталось и следа. Только я излучаю восторженное солнечное настроение.

— … и зонтика нет с собой, — как бы в довершение своего внутреннего монолога говорит она и, переведя взгляд с улицы на меня, спрашивает: — В котором часу обратный поезд? — звучит слишком формально.

— На который успеем.

— А как предполагаешь?

— Девять.

— А следующий когда?

— В десять.

Она стучит пальцами по столу, отворачивается к окну и снова хмурится, словно что-то взвешивая и принимая для себя какое-то чрезвычайно важное решение.

Объявляют о начале посадки, и мы направляемся к нужной платформе. Проходим в вагон номер «три». Очевидно, немного припоздав. Наши билеты — со свободной рассадкой, но свободных парных мест уже нет. Приходится договариваться с каким-то пассажиром, чтобы он пересел. Он идёт на уступку, соглашается и садится чуть поодаль от нас.

— Хочешь сесть у окна? — спрашиваю её. Утвердительный кивок.

Только поезд трогается, как едва различимые глазом песчинки дождя орошают стекло. И я замечаю апокалиптическую тёмную тучу, похожую на измоченный в чернилах кусок ваты, нанизанный на шпиль кроваво-красной кирпичной башни вокзала.

— Ты о чём-то спросила? — покосился я на Эли, когда она во второй раз произнесла моё имя, в то время как я сам переписывался с Тони, согласовывая график записи групп.

— Помнишь ту историю, о герре Шульце и брусчатке? — с чего-то вдруг вспомнила она.

— Странно, что ты её помнишь, — рассмеялся я, отправляя очередное смс.

— Расскажешь? — сбивчиво прозвучал вопрос. Казалось, она хотела заполнить молчание лишь бы какой болтовнёй, только бы избежать общения на более личные темы.

— Всё дело в шляпе, а её, как видишь, нет, — улыбнулся я ей в ответ. После недавнишнего откровения в библиотеке меня обуревали новые вихри любопытства, и лучшего шанса, чем двух часовой поездки в вагоне, из которого не сбежишь, я и не мог представить. Это была отличная возможность расспросить Эли обо всём, что так давно меня волновало.

— Штэф, — протянула она гласную. — Зато ты в очках. В красивых таких. Вот зарядись вдохновением от них, — всё настаивала она на своём.

— Очки не для вдохновения. — Уладив дела в студии, убрал я телефон в карман и взглянул на неё, отчего-то нервозно теребившую подол своего винтажного бежевого платья. — Они для того, чтобы… — так и не сумел я облачить элегантность мысли похожим изяществом слога, поэтому выдал весьма заурядный комплимент о её прелестном наряде. Смущение Эли стало настолько явным, что, поняв это, в следующий же миг её смутили собственные предательски раскрасневшиеся щёки. Что-то в её реакции было по-новому странным, что-то, чего я не смог разгадать.

— А кто такой Гораций? — последовал ещё один вопрос из разряда «пожалуйста, говори ты».

— Какой-то римский писака, — отмахнулся я, собираясь завести разговор о том, что меня интересовало на самом деле. Но не успел — Эли перебила очередной избитой фразочкой, заключив:

— Кажется, он тебе не по душе.

Язык — штука гибкая, однако вот немецкий Эли время от времени был каким-то «закостенелым»: то слишком сухим, то излишне формальным, то чересчур книжным, то уж больно шаблонным. Может, по этой причине мне так сложно понимать её?

— Carpe diem, — выдохнул я, сдавшись.

— Это тоже принадлежит Горацию? Я слышала не раз! «Лови день», верно?

— Живи настоящим — отклоняясь от гласа буквальности.