Atem (СИ) - "Ankaris". Страница 51

— Угу, — согласился я. — И по первому закону этого шотландского индуса, нам должно показаться, что, якобы, этот «случайный прохожий» не случайный.

— Бред какой-то, — прогундосил Майер.

— Нет! — бойко возразила Эли. — Тот профессор, Мюллер, утверждал, что наше восприятие непременно найдёт, как связать оба явления с точки зрения логики, ведь так? — взглянула она на меня в поисках союзника.

— Именно, — закивал я, словно китайский болванчик и инстинктивно обнял её, притягивая ближе. Вот теперь, сплотившись, мы выступали единым фронтом, против скептически настроенных Ксавьера и Даниэля.

— И что мне сделать, чтобы со мной заговорили эти «случайные прохожие» или я должен заговорить с ними первым? — спросил Даниэль, почесав свою рыжую бородку.

— Спроси, верят ли они в Бога, Спасителя нашего. Ребят, холодает, давайте в другой раз с вашими экспериментами, — сказал Ксавьер, подняв ворот куртки и поёжившись от ночной прохлады. — Половина девятого. Пора на вокзал.

— Ты так спешишь от нас отделаться? — усмехнулся я, и он чрезмерно тактично возразил, предложив проводить нас до перрона. По-правде говоря, не знаю, зачем вообще Ксавьер пошёл ужинать вместе с нами, выглядел он настолько измождённым и больным, отчего это я чувствовал себя виноватым за то, что, в какой-то степени, принуждал его к нашему обществу. Однако когда я посоветовал ему отправиться домой и не нянчиться с нами, Майер так же запротестовал, сказав, что «ещё не все силы покинули его бренное тело».

— Вот как вы думаете, — обратился ко всем нам Даниэль, как только мы направились вниз по Массенбергштрассе, — Бог во всех языках мужского рода?

— Случайность ли это, что каждая такая встреча с тобой, — кивнул Ксавьер на меня, — не может обойтись без обсуждений религии?

— Ну, заметь, первым всегда начинаешь ты, — вырвался из меня глупый смешок.

— Прости, не могу говорить о чём-то другом, когда смотрю на тебя, — сыронизировал он, и все засмеялись.

— Да никто не может. Вон и Даниэль туда же. Даже когда мы познакомились с Эли, и она первым делом вскрикнула «боже», — подмигнул я ей.

— Что?! Не было такого, — расплылась она в смущённой улыбке. — Это он сочиняет.

— Я только и запомнил потому, что хотел тогда отшутиться какой-нибудь банальщиной, вроде «нет, это всего лишь я». — Как бы невзначай соскользнула моя рука с её плеча на талию, но Эли только плотней прижалась ко мне. — А как обзывала меня священником, тоже забыла? — Она отрицательно мотнула головой, и я поцеловал её в висок.

— Хм, вот мы с тобой давеча тоже о священниках говорили, — прохрипел Ксавьер.

— Смотрю, у вас тут это популярная тема, — так раскатисто расхохотался Даниэль, что я поймал несколько заинтересованных взглядов прохожих.

— Всё, до меня дошёл смысл закона вашего индуса, — важно произнёс Майер, чихнув.

Что за восхитительный вечер! Словно какой-то летний, поздне-июльский. Потому что, только тогда, несмотря на лёгкую прохладу ночей, земля ещё способна удерживать в себе накопившейся жар знойного дня. Иного сравнения я просто не найду, чтобы описать то бархатное тепло, растекающееся по всему моему телу приятным умиротворением. Едва ли даже смогу припомнить, когда ещё вот так, беспечно и ребячливо, мы прогуливались дружеской компанией, смеясь, над всякой разной ерундой, как школьники, не спешащие домой, где обязательно услышали бы монотонные и занудливые нотации родителей. Как оказалось, счастье-то — не в безграничной взрослой свободе, на самом деле, счастье было в сладостном нарушении установленных строгих родительских правил. Не законов. Ни одна конституция, ни одного государства не идёт ни в какое сравнение со сводом правил отчего дома. Счастье осталось навсегда запертым в наших детских фотоальбомах.

Но мне хочется верить, что в этот вечер мы все были по-своему счастливы, раз без устали заливались искренним детским смехом. Я смотрел на светящиеся цепочки машин: жёлтые шарики фар маленькими солнцами мелькали перед глазами, а красные удалялись прочь, словно крошечные закаты, растворялись где-то вдали. И мне казалось, что каждый водитель, управляющий своими «солнцами» ощущал то же тепло, что и мы. Мне хочется верить, что даже всякий прохожий умудрялся зарядиться нашим заразительно-игривым настроением. Мы говорили обо всём сразу, и ни о чём конкретном. До отправления ещё было предостаточно времени, поезд только в девять шестнадцать, поэтому мы гуляли неподалёку от отеля по живописной улочке, густо усаженной деревьями. На одних деревьях листва совсем опала, другие же ещё горделиво шуршали своим убранством. Даниэль напевал какую-то заразительную песенку, Эли хохоча и невпопад подпевала ему, путаясь в новых словах; даже Ксавьер взбодрился и пальцами отстукивал барабанный ритм по папке, что прихватил из студии. А я, держа в одной руке тёплую ладошку Эли, а в другой её голубой рюкзачок с розовыми бабочками, старался запомнить этот вечер со всеми его городскими звуками и запахами.

День тянулся неспешно, как-то лениво и бесконечно долго, словно он был мёдом, что переливали из одной ячейки календаря в другую. Но когда мы зашли в вагон поезда, уже заполненный пассажирами, оказалось, что, по сути, день пронёсся стремительней, чем комета Марка Твена, в сравнении с которой поезд и вовсе гнал на сверхзвуковой скорости. А потом и Дортмунд, вспыхнув яркими электрическими огнями в окне, остался позади.

Свет в вагоне приглушили, и пассажиры стали включать над креслами маленькие блёклые лампочки-светильники. Наш июльский вечер превратился в летнюю ночь: люди тихонечко перешёптывались, словно стрекочущие сверчки, над головами которых горели пузатые жёлтые светлячки.

— Помнишь сюжет шекспировской комедии «Сон в летнюю ночь»? — спросил я её.

— Штэ-эф, не-ет, — расхохоталась она, уткнувшись лбом в моё плечо. — Пожалуйста, хватит. Сейчас набегут какие-нибудь барды с гитарами.

— Устала? — посмотрел на неё, и Эли утвердительно закивала.

— Но было интересно. Спасибо, — улыбнувшись, подняла сонные веки.

— И вырванные листы не пропали зря

Снова улыбка и кивок.

— Твоим голосом можно было бы с лёгкостью снести Берлинскую стену, — ответила она, и сейчас засмеялся я.

— А твою? — Потянулся я к её губам.

В отличие от меня, в силу частых турне привыкшего к столь плотному расписанию и не находящим его чем-то из ряда вон выходящим, Эли оказалась физически не готовой к подобным встряскам. Устроившись на моём плече, как на подушке, она проспала всю дорогу до дома; я только и мог что поражаться, как же это вообще возможно — так крепко спать, да ещё и в столь неудобной позе. Удивительно, но я чувствовал себя ни сколько не измотанным, поэтому, пока Эли посапывала где-то под ухом, я решил поискать в интернете ответ на вопрос Даниэля о Боге: во всех ли языках он мужского рода. Во всех, если речь о христианстве. А вот Святой Дух, одна из трёх его ипостасей, на иврите имеет женский род и звучит как Руах. Неужели мне, правда, настолько это интересно? Руах, дай мне терпения.

Судьба, карма, ирония — не просто синонимы, это одно и то же понятие. Это Святая Троица какой-то единой силы. Смысл один, а лица, — ипостаси, — разные. Руах, очевидно, — какая-то глуховатая сущность Бога, или это я разучился изъясняться? Не знаю, как так получилось, что за несколько часов общения с Ксавьером Эли умудрилась подцепить его заразу.

Родной вокзал встречает мрачными шпилями, пытающимися прорваться сквозь низкие чёрные облака беззвёздного неба. И вместо того чтобы прыгнуть в такси и поехать ко мне, мы направляемся в аптеку за таблетками. Эли откопала в рюкзаке тот злосчастный берет, что постоянно косится набекрень, стоит прибавить шагу, и, замотав горло шарфом, обессилено повисла на моей руке; судя по её ослабленному состоянию, температура у неё подскочила нешуточная. Я даже уже начал подумывать, а не обратиться ли в госпиталь за квалифицированной помощью. Ситуация была явно ненормальной, но Эли категорично отказалась, заверив, что «это ерунда» и она «безо всяких там врачей, знает, как поступать в случае с простудой».