Страх - Хаббард Рональд Лафайет. Страница 6

— Нет, нет! Я не дам тебе и пальцем пошевелить. Ты только сиди и будь красивой, — Он начал медленно есть, постепенно его отпустило, и он уже полулежал на диване. Внезапная мысль заставила его резко выпрямиться. — Когда я вошел, я слышал крики.

— Крики?

— Ну конечно. Ты как будто звала меня.

— Должно быть, у Аллизонов работало радио. Их дети ловят самые ужасные передачи, и им даже в голову не приходит убавить звук. Наверно, у них вся семья туговата на ухо.

— Да, наверно. Но я так жутко перепугался. — Он опять расслабился и застыл, глядя на жену.

У Мэри были необычайно притягательные глаза — темные и полные истомы, — она медленно перевела глаза на мужа, и он почувствовал сладостное покалывание. Какой он был болван, что уехал от нее! Она такая молоденькая и такая прелестная… Он недоумевал, что она в нем, старом дураке, нашла. Впрочем, разница между ними составляла всего десять лет, а он так много времени проводил на свежем воздухе, в экспедициях, что ему нельзя было дать больше тридцати одного — тридцати двух. И все же когда он сидел вот так, вглядываясь в ее прелестное лицо, в нежную округлость тела, отблески огня на черных волосах и чувствовал на себе ее ласкающий взор, он не мог до конца понять, почему она вообще его полюбила; Мэри, которая могла выбрать любого из пятидесяти кавалеров — сам Томми Уилльямс за ней ухаживал… Что она нашла в нем — коренастом, неуклюжем, топором рубленном? Вдруг ему стало страшно, что в один прекрасный день ей надоест его молчаливость, его вечная скрытность, его долгие отлучки…

— Мэри?

— Да, Джим?

— Мэри, ты меня хоть чуточку любишь?

— Гораздо больше, чем чуточку, Джим Лоури.

— Мэри. "Да?

— Ведь Томми однажды делал тебе предложение? Она недовольно поморщилась.

— Стоит ли говорить о мужчине, у которого был роман со студенткой и который тем не менее мог предложить мне выйти за него замуж… Джим, не надо ворошить старое, я думала, мы с этим давно покончили.

— А ты взяла и вышла за меня.

— Ты сильный и энергичный, в тебе сочетается все то, чего желает женщина, Джим. Женщины замечают в мужчине красоту только тогда, когда замечают силу; Джим, если женщина влюбляется в мужчину только потому, что он красавчик, в ней есть какой-то изъян.

— Спасибо, Мэри.

— А сейчас, мистер Лоури, вам следует отправиться в постель, иначе вы уснете прямо на диване.

— Ну, еще немножко.

— Нет. — Она встала и потянула его за руки. — У тебя и жар и озноб одновременно, а самое лучшее средство для тебя во время этих приступов — постель. Никак не могу взять в толк, что за радость — укатить за тридевять земель, чтобы жариться там на солнце и подцепить какую-нибудь заразу. В постель, мистер Лоури.

Он не сопротивлялся, когда она повела его по лестнице в его комнату, там он поцеловал ее долгим поцелуем и обнял так, что запросто мог переломать ей ребра, и лишь после этого отпустил ее в гостиную.

Когда он раздевался, на душе у него было хорошо и, вешая костюм, он готов был даже запеть что-нибудь, как вдруг обнаружил на воротнике большую дыру. Он внимательно осмотрел костюм. Костюм был весь в дырах, мятый, заскорузлый от засохшей грязи. Что за оказия? Костюм испорчен! Постояв в недоумении, он сунул пиджак и брюки в бельевую корзину, злясь на себя за то, что погубил английскую твидовую пару.

Надевая пижаму, он подумал, какая все-таки прелесть его Мэри. Ни слова по этому поводу не сказала, хотя он походил на настоящее чучело. Умываясь, он рассеянно размышлял о том, как же он умудрился угробить костюм. Он вытерся большим банным полотенцем и уже собирался натянуть пижамную куртку, как с ужасом заметил у самого плеча что-то вроде клейма.

Оно было небольшим и не болело; обуреваемый любопытством, он поднес руки ближе к свету. Эта штука была ярко-красного цвета! Алое клеймо, напоминавшее татуировку. А какая, однако, странная у него форма, словно подушечки на лапе маленькой собачонки: раз, два, три, четыре — четыре крошечных подушечки, как будто маленький зверек наступил сюда лапкой. Но собачки такого размера — редкость. Скорее уж кролик…

— Странно, — сказал он себе.

Лоури вернулся в свою комнату и выключил свет. Странно. Он устроился под одеялом и взбил подушку. Клеймо, похожее на отпечаток кроличьей лапки. Как он мог изодрать костюм и заляпать его грязью? Откуда взялся этот отпечаток у него на руке? У него начался приступ озноба, лицо стало дергаться, и он ничего не мог с этим поделать.

Холодная луна, время от времени заслоняемая бегущими облаками, отбрасывала тень от оконной рамы к изножию кровати. Он сбросил с себя одеяло и, досадуя, что забыл открыть окно, поднял раму. Ветер набросил на него ледяную петлю, и он торопливо юркнул обратно под одеяло.

Завтра наступит новый день, и как только выглянет солнышко, ему станет легче, впрочем, во время приступов малярии в животе никогда не бывало такого противного ощущения.

В окно струился голубоватый лунный свет, а ветер, обнаружив щель под дверью, завел заунывную песнь: звук был прерывистым из шепота он постепенно вырастал в явственный стон, затем в громкий крик и, наконец, замирая, со вздохом затихал. Лежавшему в постели Лоури почудилось, что это был живой голос, он повернулся на бок, прижав левое ухо к подушке, а на правое натянул одеяло.

Ветер хныкал и каждые несколько секунд с плачем вопрошал: «Где?» Затем с бормотанием и ворчанием он будто на цыпочках подкрадывался к кровати, чтобы выкрикнуть:

«Почему?»

Профессор перевернулся на другой бок и снова поплотнее натянул одеяло на ухо.

— Где? Жалобный стон.

— Почему?

Окно неистово задребезжало, как будто кто-то пытался в него влезть; по спине побежали мурашки, Лоури приподнялся на локте и уставился на луну. Но ее накрыло проносившееся мимо облако. Окно снова загрохотало, и снова — ничего, кроме лунного света.

— Ну и дурак же я, — сказал Лоури, натягивая одеяло. Вздох.

— Почему? Жалобный стон.

— Где?

Занавеска начала биться о стекло, и Лоури вскочил с постели, чтобы отодвинуть штору. Это шнурок с металлической застежкой на конце ударялся о раму, и ему пришлось найти булавку, чтобы прикрепить шнурок к шторе.

— Ну и дурак же я, — повторил Лоури.

Пальцы страха, не знающие жалости, впились в его плоть и отыскали его сердце, они стискивали его при каждом ударе, так что кровь пульсировала в горле. Лишь стон ветра под дверью, да беснующиеся шторы, да дребезжание рамы, да холодный голубой свет луны у изножия кровати…

Дверь медленно отворилась, штора тут же устремилась из окна наружу, а порыв ветра ворвался в комнату. Дверь хлопнула, и стена содрогнулась. Белый силуэт приближался к нему, бесшумно ступая, на бледном лице мерцали тусклые отсветы поблескивающего ножа. Ближе и ближе…

Лоури бешено метнулся к силуэту и выбил нож.

Но это была Мэри.

Она стояла, взирая на него с обидой и недоумением, ее пустая рука все еще была поднята кверху.

— Джим!

Он задрожал от ужаса при мысли, что мог причинить ей боль, бессильно опустился на край кровати, вздохнув все же с некоторым облегчением. Она зажгла свет — на коврике лежали осколки разбитого стакана и поднимался пар от лужицы теплого молока. Мэри держала руку за спиной, и охваченный внезапной догадкой, Лоури вытянул ее вперед. Это он с такой силой ударил по стакану, что она порезалась.

Он придвинул к свету ее маленькую ладонь и заботливо извлек из ранки осколок стекла, затем, чтобы потекла кровь, пососал ранку. Открыв ящик письменного стола, он вынул оттуда свою походную аптечку, отыскал в ней антисептик и бинт. Похоже, гораздо больше, чем рука, ее беспокоило его состояние.

— Мэри.

— Да?

Он усадил ее на кровать и накинул край покрывала на плечи.

— Мэри, со мной произошло нечто ужасное. Я тебе не сказал. Я утаил от тебя две вещи. Джебсону попалась на глаза моя статья в «Ньюспейпер уикли», и с конца семестра я уволен. Нам… нам придется покинуть Атуорти.