Лес за стеной (СИ) - Жнец Анна. Страница 4

Все мы — и обычные женщины, и монахини — должны были жить по правилам, написанным великим Сераписом, но считались слишком слабыми разумом, чтобы смысл этих самых правил нам объяснили.

Почему нельзя выходить на улицу после восьми?

Почему мы обязаны носить обувь, в которой едва передвигаем ноги?

Почему рискуем жизнью, открывая книгу?

А главное, за что умерла моя мать?

Вот он — краеугольный камень, корень ненависти Раххан. История, породившая в душе сестры чёрную, безудержную ярость. Решение, которое ни одна из нас никогда не сможет ни понять, ни простить.

Полагаю, было около десяти, когда хромированные двери лифта с жужжанием разъехались, и наши лица отразились в зеркале на стене кабины. Прижимая к себе сумку, Раххан вошла. Меня втолкнули следом. Обе мы, как по команде, уставились на кнопочную панель, напряжённо ожидая, какой этаж выберет брат.

«Сорок. Пожалуйста, нажми сорок. Пожалуйста, пожалуйста!» — я вцепилась в поручень перед зеркалом и замерла.

Секунд десять палец парил над кнопками, потом надавил, и кружок с благословенным числом зажёгся зелёным.

Раххан тихо выдохнула. Я разжала пальцы и обнаружила, что сломала ноготь. Над дверями замелькали стремительно сменяющиеся номера этажей: один, два, три…

— Я сказал отцу, что Эсса учила вас готовить свой фирменный пирог, и вы заночевали у нас.

На глаза навернулись слёзы. Меня затопила всепоглощающая любовь к брату.

«Спасибо, спасибо, спасибо».

— Но это не значит…

«Да, мы знаем».

— …что вы избежите наказания.

Наказание неизбежно — я знала, как никто другой. Знала и то, что оно — это наказание — и вполовину не будет таким суровым, как если бы за дело взялся отец. Мягко несущаяся вверх кабина начала замедляться: тридцать семь, тридцать восемь, тридцать девять, сорок.

Первое, что я увидела, когда створки лифта разъехались, — лицо Эссы. Жена брата застыла в дверном проёме, пугающе неподвижная. У неё были глаза тех жутких, разбросанных по городу статуй, что следили за нами из каждого угла. При взгляде на её волосы, туго стянутые на затылке в пучок, сводило скулы.

Брат наклонился и поцеловал жену в щёку. Даже на каблуках Эсса едва доставала ему до груди.

— Я думал: ты уже легла, — сказал Альб, разувшись и затолкав туфли под оттоманку — туда, где грязной обуви было не место.

— Я выпила таблетку, — Эсса подала ему домашние тапки, — да, выпила таблетку. И чувствую себя лучше, — она бросила на нас с Раххан внимательный взгляд.

Гостиная на сороковом этаже поражала масштабами. Потолок поддерживали четыре квадратные колонны. Между двумя расположился диван — белый с красной подушкой: точь-в-точь пятно крови на брачной простыне.

— Можешь положить сумку сюда… да, положи сюда, — Эсса показала на круглый журнальный столик. Брусок синего пластилина затесался между белоснежными чашками со следами кофе на ободках.

Раххан покачала головой:

— Мне не тяжело.

Эсса прищурилась. Задумчиво поднесла руку к губам. Под её ногтями я заметила грязь — синие комки.

Редкие стены, не занятые панорамными окнами, были увешаны работами Эссы — чуть безумными картинами из пластилина, который любящий муж доставал ей с большим трудом из свободных стран. Меня они, признаться, пугали. Примитивные сюжеты напоминали рисунки ребёнка: прямоугольники небоскрёбов и привычные статуи, выполненные очевидно небрежно. Откровенно говоря, я бы опасалась засыпать рядом с человеком, создающим на досуге такие шедевры.

Всё это — картины на стенах, диван с подушкой, похожей на пятно крови, навязчивая, режущая глаз белизна — вместе с жутковатой хозяйкой перечисленного великолепия рождало в душе тревожное чувство. Мы словно очутились внутри одной из пластилиновых работ Эссы.

Альб вздохнул и пригладил волосы. Скрипнул натёртый до блеска паркет. Эсса исчезла за неприметной дверью, затем вернулась с дымящейся кружкой в руках. Предложила мужу и, когда тот отмахнулся, пристроила её на столике рядом с пустыми товарками.

— Видит Серапис, я не хочу вас наказывать, — покачал головой брат и прошёлся между колоннами: три шага вперёд, три — обратно. Вытянулся, уперев руки в бока. В окне за его спиной десятки небоскрёбов горели, словно свечи на праздничном торте.

— Не хочу, но мой долг убе…

— Часы остановились, — ни с того ни с сего сказала Эсса, и все инстинктивно взглянули на стену — единственный свободный от картин кусочек пространства между стеллажами.

Альб нахмурился:

— Да, действительно. Однако…

— Сколько… сколько сейчас времени? — перебила его жена.

Альб раздражённо потёр лицо. Поднёс к глазам левую руки и резко выдохнул.

— Посмотри, я оставил часы на прикроватной тумбочке, — повернулся к нам и…

— Их там нет.

— Заур и бесы! Ты дашь мне?..

— Их нет в спальне, — продолжила Эсса спокойно, словно провидица в трансе или умственно отсталый ребёнок, — нет на кухне, нет на твоей руке. Ты их потерял? Скорее всего. Да, скорее всего, ты их потерял. Уже вторые за месяц.

— Эсса! Я их не терял! — Альб побагровел.

О Всесильный, лучше бы она его не злила, учитывая, кто попадётся под горячую руку.

— Ты нашёл то кольцо с турмалином?

— Я… Нет.

— Должно быть, соскользнуло с пальца, когда мыл руки. Да, вероятно, так оно и было. Надо купить новые часы. И новое кольцо, да. И новый блокнот для заметок.

Сосредоточенная, она опустилась на диван и сложила руки на коленях, словно примерная ученица. Подол чёрного платья собрался складками на полу. Оно, это платье, было просторным, как накинутая на плечи скатерть, но с воротником тугим настолько, что, казалось, расстегни его — и увидишь наливающуюся на шее отметину.

Альб посмотрел на жену, на нас, нахмурился и сказал:

— Дорогая, выйди. Ложись, я скоро.

Что ж… пришло время для наказания.

В груди, за рёбрами, стало гулко и пусто. Колени обмякли.

«Сейчас», — с дрожью подумала я и на миг возненавидела сестру: это она втравила нас в очередную историю, закончившуюся таким образом.

Эсса, блуждавшая в глубине мыслей, взглянула на мужа с выражением, будто забыла, что в комнате она не одна.

— «И бросьте их на колени, и дайте почувствовать тяжесть их преступления. Пусть остальные смотрят, будет это уроком», — процитировала она замогильным голосом любимую проповедь свёкра. Альб поморщился. Раххан стиснула зубы. Брови — идеальные линии — сошлись на переносице, похожие на крылья птицы.

— Хорошо, — брат отвернулся, — смотри.

И она смотрела. Смотрела, как мы опускаемся на колени посреди белокипенной гостиной, упираемся ладонями в потёртый ковёр, не такой идеально чистый, каким казался с высоты моего роста. Смотрела, как Альб закатывает рукава водолазки, медленно разминается и снимает со шкафа палку — одну из тех, что держит в доме для подобных случаев каждый отец и муж. Гладкую деревяшку метр в длину и три-четыре сантиметра в диаметре.

Раххан метнула в сторону дивана ненавидящий взгляд, и первый удар обрушился на её спину. Сестра зашипела. Лицо исказилось. В следующую секунду закричала я.

Брат возвышался над нами с занесённой палкой в руках. Я плакала. Раххан кусала губы. Эсса смотрела. Не на нас — поняла я в попытках отдышаться. На мужа. Сверлящий, прожигающий взгляд был направлен строго между лопаток. Возможно, поэтому экзекуция закончилась быстро. Выдержать такой взгляд было тяжело. Я получила десять ударов, Раххан — пятнадцать. Как всегда, больше.

«Всё, — облегчение затопило меня, — всё, всё…»

На щеках высыхали слёзы. Альб бросил палку на диван. Отшвырнул со злостью. Та соскользнула с края и покатилась по ковру, пока не упёрлась в ножки журнального столика. Следы ударов горели. Я чувствовала каждый отдельно, а вместе они составляли симфонию боли, то резкой, то ноющей, то просто невыносимой. Брат протянул мне руку, помогая встать. Держась за Альба, я разогнулась, и позвоночник прошило болью от затылка до копчика. Ахнув, я вцепилась в ладонь брата. Ноги подгибались. Удержать равновесие получилось с третьей попытки.