Мой самый любимый Лось (СИ) - Фрес Константин. Страница 25

— Ну что же ты так боишься, — ласково шептал Акула, разводя ее руки, которыми Анька прикрывала грудь, защищаясь и отгораживаясь от мужчины. — Раньше моих прикосновений ты не боялась… они тебе даже нравились.

Акула кладет одну ее кисть — словно неживую, напряженно стиснутую, — себе на плечо, вторую зажимает в своей руке, и его ладонь медленно, нехорошо, покровительственно, словно вспоминая изгибы Анькиного тела, скользит по ее спине, пояснице. Аньку обдает жаром, трясет, потому что еще немного — и он ухватит ее за задницу, прямо на глазах Лося, и тогда Анька просто провалится со стыда в преисподнюю и нырнет на дно самого глубокого котла, потому что жарче, чем сейчас — от стыда, — ей быть уже не может. Она с ненавистью смотрит в ухмыляющееся лицо Акулы, и видит, как в его глазах разливается злая радость.

— Ну же? — шепчет Акула одним губами, мерзко усмехаясь, и Анька соображает, что… стоит под музыку, как вкопанная. — Под музыку надо шевелиться, милая.

Еще один камень с огорода прошлого.

«Ты не надорвался, пока тащил его?» — неприязненно думала Анька.

Тогда, в их первый и последний раз, он включал музыку. Кто-то сказал бы, что это очень романтично, да Анька тогда и сама так думала. И тогда он тоже шептал, горячо и невнятно: «Слышишь музыку? Двигайся под нее. Вот так…»

И Анька двинулась.

Первым же решительным шагом она наступила Акуле на ногу, на его шикарный, начищенный до зеркального блеска ботинок, мстительно прижимая ему пальцы.

Однако, это Акулу не смутило.

— Раньше маленьких детей учили танцевать так, — произнес он. — Ставили их ногами на свои ноги, и танцевали вместе. Ты тоже еще совсем маленькая девочка, да?

Аньку затрясло от его слащавых, приторных подкатов, от его липких ухаживаний. Она впервые в жизни чувствовала себя так, словно попалась в паутину и не может выбраться, и Акула это знал, чувствовал, и продолжал ее мучить.

Чуть поморщившись — все же, ему стало больно, как с удовольствием отметила Анька, — он просто обхватил ее за талию, приподнял так, что ее ноги повисли в воздухе, не касаясь пола, и закружил по небольшому пространству, выделенному им зрителями.

— Аня, Аня, — пробормотал он. — Ты все еще помнишь меня? Мои руки? Ты такая напряженная, и вся дрожишь… словно тебе не все равно.

— Мне не все равно, — зло процедила Анька. — Если б тебя заставили обниматься с гориллой, ты бы тоже дрожал.

Несмотря на то, что играло томное танго, Акула покачивал Аньку неспешно, мягко, словно они были влюбленными, и танцевали самый романтичный танец, прижавшись друг к другу тесно-тесно, и Анька нет-нет, да ерзала нетерпеливо в его руках, стараясь высвободиться.

— Все так ужасно? — насмешливо произнес Акула. — А зачем же тогда ты дала мне свой номер?

В груди Аньки поднялась, закипела удушливая волна гнева вперемешку со страхом, она рванулась изо всех сил из рук Акулы, но тот лишь крепче прижал ее к себе, и, глядя в его наглые глаза, она поняла — здесь и сейчас он выдаст ее. Будет шантажировать при Лосе. Вывалит все.

— Неужто не затем, — ворковал он, поглаживая ее спину, — чтоб повторить? Позвать меня куда-нибудь… свить теплое гнездышко… ты теперь взрослая девочка. Теперь тебе понравилось бы намного больше.

Его рука таки сползла на задницу Аньке, и ей показалось, что ей раскаленный утюг приложили, который прожег джинсы и сейчас поджаривает со шкворчанием ее жирок.

— Не нравится разве? — пользуясь ее замешательством, горячо и липко шепчет он. — Я же помню, как тебе было хорошо… Я до сих пор голову теряю, когда вспоминаю, как ты… ну, тогда… от одних только рук… так волшебно…

Аньке вдруг очень захотелось царапаться. Как кошке, с визгом, пластая ногтями мерзкую акулью рожу, чтоб мясо летело пластами и мозги в фарш. Вцепиться ему зубами в нос и откусить его к чертям, выплюнув в беснующуюся публику. Головой пробить ему лоб со всего размаха и завалить его конвульсивно дрыгающуюся тушу на пол. Локтем с разворота своротить челюсть, покрошив зубы. Но она сдержалась.

— Слушай, ты, — зло зашипела Анька, глядя в акулье лицо так, что было странно, отчего у него глаза не выгорают от ее лазерного испепеляющего взгляда. — Слушай сейчас сюда, и не говори, что не понял своим микромозгом, креветка. Телефон я тебе дала, чтоб поговорить. Ты ж типа брат Анри. Мы ж теперь типа одна семья. И я просто хотела, чтобы не было вот всей этой мерзости, которую ты сейчас говоришь.

— Ты вре-ешь, — шепчет Акула страстно и жарко, и Анька в ужасе понимает, что он прижимается к ней уже весьма недвусмысленно, а его глаза горят мерзенько, масляно. — Когда ты мне его давала, вы с ним в ссоре были. Откуда тебе было знать, что у вас все наладится?

Его руки лапают ее задницу уже совершенно беззастенчиво, и Анька срывается, с остервенением хлещет его по лицу, так, что ладоням больно, разбивая его нос в кровь.

Нужно отдать Акуле должное — он не отпустил ее тотчас же. Несмотря на град ударов, несмотря на кровь, брызнувшую из носа, он крепко сжимал брыкающуюся Аньку, тиская ее так, словно она не колотила его, а страстно целовала. И только рука Лося прекратила это безобразие.

Аньке показалось, что ее от Акулы отбросило взрывом, а само Акулу расшвыряло осколками по небольшому пространству. Несколько человек висели на плечах Лося, но тот, нанеся один лишь удар, от которого у Акулы поехала крыша и глаза свободно загуляли в глазницах, никак не координируя свой взгляд, тут же остыл, и отступил, стряхнув с плеч удерживающих его людей.

— Вот зачем ты приехал, — с ненавистью выплюнул Лось в сторону еле ворочающегося брата, нервно отряхивая одежду, будто испачкался. — Все изгадить!

Акула, приподнявшись на локтях, охая, с разбитым в кровь лицом, ощупал языком зубы, проверяя все ли целы, и засмеялся, мотая головой.

— Какие сильные чувства, — проговорил он, еле ворочая языком. — А в ее чувствах ты уверен?

Но Лось больше не стал слушать его липких речей, которые опутывали, как паутина. Он обнял перепуганную Аньку за плечи и решительно повел ее к выходу.

Глава 16. Клубничное перемирие

— Я не специально.

Это были первые слова, произнесенные Анькой по возвращении из бара.

В доме темно и тихо, но тишина сейчас почему-то угнетает, вспыхивающие за окном фонарики раздражают, и Аньке хочется их погасить, потому что праздник, как ей кажется, кончился, и теперь их сияние выглядит фальшивым и совсем лишним.

Она сама была испуганной и растерянной, и Лось, мельком оглянувшись на нее, лишь кивнул головой, и снова отвернулся, стаскивая с плеч пиджак.

— Я знаю, — коротко бросил он. Вот и весь ответ.

Аньке очень хотелось подбежать, обнять его, повернуть к себе и говорить, говорить, говорить — много слов, оправдывающих ее бездумное поведение, объясняющих все и сразу, — но она боялась даже подойти к нему. Нет, Лось не ударил бы. Это она не только знала — она это чувствовала. И Анька боялась не грубости и не злости с его стороны. Она боялась, что он не позволит ей прикоснуться к себе. Боялась его холода, боялась, что он оттолкнет, станет чужим… Акула, этот пожиратель падали, на самом деле сделал больно, очень больно Лосю, Анька чувствовала, как тот буквально кипит, сдерживаясь из последних сил, чтобы не выплеснуть свое раздражение, свой гнев и не передать часть боли ей, Аньке.

«Все терпит сам, сохатый, — отчасти с раздражением подумала она, насмелившись-таки подойти к нему и осторожно положить ему руку на плечо. — Вот упрямец парнокопытный! Лучше б ругался, тряс, спрашивал, чем это упрямое молчание!»

Вот теперь ей до темноты в глазах хочется отомстить Акуле. Уже не за себя и не за обманутых девочек — за ту грязь, которой подлый хищник посмел кидать в Лося. Анька знает, что его не пронять никакими высокими чувствами, Акула не любит никого, кроме себя, и способен оценит только то, что случается с ним. И ему специально хочется сделать больнее, щипнуть в бочину чувствительно, чтоб скривился и долго помнил…