Кареглазка и чудовища (СИ) - Наседкин Евгений. Страница 19

Пока я возился с похоронной церемонией, заметил на дорожке смятую мокрую бумажку, выпавшую из кармана Таниных джинсов. Корявым почерком, с ошибками (учебный процесс Тани закончился в 4-м классе), там было написано: «Прасти. Баялася тибе сказать, шо трискун укусил меня. Я тибя люблю».

Прасти… я тибя люблю… Как будто меня огрели моим же Кракобоем. Я почувствовал, что не знаю, как жить. Что делать дальше. Тани не было, и не нужно было ее спасать, вести на север, искать лекарства и докторов. Исчезла цель. Спермоферма? Она как-то совсем не взлетала сейчас, казалась выдумкой ополоумевшего разума. Это же не серьезно — как может быть взаправдишней мечта иметь гарем из десятка красоток, осеменяемых мной каждый день?!

Прасти, я тибя люблю… Нет, я уверен, что это не было чем-то особенным, связанным с Таней. Это было стандартное пугающее чувство, начавшее посещать меня вскоре после публикации моих стихов в Инсте Алиева. Господи, как этот гондон ухахатывался! Тогда я хотел вскрыть вены — да ладно, чего таить, я на самом деле покоцался. Едва откачали.

А затем я не впустил в дом закашлявшуюся мать.

Это называется паникой, кажется. Пиздец, это суперэмоция. И она приходит ко мне каждое утро, когда я просыпаюсь, и когда мое сознание еще находится так сильно под влиянием подсознания. Я еще называю это «чистым сознанием». И тогда я ненавижу себя… и боюсь. Вдруг кто узнает, что я вытворял?! Совесть и стыд — ужасные палачи, пытающие меня каждое утро.

А вам… бывает стыдно?

Я переклонил бутылку — этот привычный мне способ лечения — и вскоре тревога отступила. Уступив место пустоте. Она проникла в разум и распространилась, как чернила в воде. Я оперся на бензовоз, и запустил бутылку в дерево, но промазал, и она разбилась о кирпичную ограду. Шатаясь, я вошел в гостиную, благо, что проветрил ее и был в респираторе — хотя это не точно. Едва вписался в дверной проем. Не сразу сообразил, что стою на втором этаже перед зеркалом. Увиденное троилось в глазах.

Волосы спускались до плеч грязными кущами, черными, с серебряными вкраплениями ранней седины. Худое лицо перекошено — то ли от алкоголя, то ли от удара вояки, то ли это уже было моим естественным обликом. Уши торчали в разные стороны так, словно насмехались над симметрией, а ноги и руки выглядели хилыми палками. Живот запал внутрь, и только ребра выпячивались, как плохо положенный асфальт. Отвратительное родимое пятно на правом предплечье — универсальный символ, сопровождающий меня по жизни: эта буква «М» словно подтверждает мою фамилию — «Менаев». Но, часто она означает нечто другое: мизантроп, маньяк, меланхолик… Короче, МУДАК.

ПРАСТИ, Я ТИБЯ ЛЮБЛЮ… Все вокруг чужое, я словно не от мира сего. Слезы катятся ручьем, и я чувствую, что разрыдаюсь, как конченый алкаш. НЕНАВИЖУ! Зарядив кулаком в зеркало, я стригусь ножницами. Спустя час голова болит от порезов, кровь запеклась в щетине на затылке, но мои патлы исчезли — теперь они лежат внизу вместе с осколками зеркала. Я совершенно изменился, и чувствую себя однозначно лучше. Как человек, которому больше нечего терять.

Глава 4

Керезора почему-то не спит в такую рань, и стоит на крыльце своего домишко — едва ли не самого крохотного. «Доброе утро!» — кричит он, и Елена Ивановна на ходу машет в ответ рукой. Сквозь завывание предрассветного ветра Александр Борисович что-то весело декламирует. К ней донесся фрагмент: «…гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы: — Пусть сильнее грянет буря!».

Добежала — вот, наконец, и их дом… большой, капитальный, ведь это — будущее семейное гнездо. Перебор, но так всерьез решил Горин. Его идея — укрепиться и жить в Илионе вечно, для нее же это — лишь временное пристанище, перед тем как победить самую страшную чуму в истории. Тихо… бесшумно Крылова добралась до спальни. Кажется, что Илья спит крепко, но, как только она склонилась над ним, он открыл глаза, и уложил ее в постель, оказавшись сверху.

— Привет, крошка! — засмеялся муж, вдыхая ее жасминный аромат.

— Тише! Остынь! — ответила она, показывая в темный угол. — Надо поговорить. Это важно. Вставай.

Горин посмотрел на стрелки больших напольных часов, освещенные ночником, скривился, и с зарождающимся раздражением воззрел на нее.

— Что-то случилось? Половина пятого… елки-палки. Ты можешь будить меня в такое время, только если хочешь потрахаться.

Предчувствуя такой ответ, Лена взмахнула ладонью для пощечины. Но муж перехватил ее кисть.

— Стоп. Не надо здесь твоих суперэмоций. Встаю, — его сон улетучился, и он скоро вылез из-под одеяла, и стал одеваться. — И Рыжего разбужу, нехер спать, когда Босс работает.

Крылова застыла, рассматривая мужа. Округлые, налитые банки бицепсов и рельефные трицепсы. Вздутые дуги мышц между шеей и плечами. Не плоский и без кубиков, но крепкий и пружинистый живот. Раньше он всегда вызывал у нее дикое желание, и будила она его иначе… но, потом он стал другим. Красота без любви — ничто.

****

Есть еще одно незавершенное дело. Я врываюсь в хозяйскую спальню, как унюхавший поживу доберман. На огромной, когда-то белоснежной постели меня дожидаются вещи, вытащенные из комодов чуть ранее. Целая куча фотографий красивой глазастой брюнетки лет сорока, с мужем и дочкой, какой-то крем для рук со слабым цитрусовым ароматом (давно просроченный), и целый ящик соблазнительного нижнего белья. И фонарь, естественно.

Желание накатывает волнами, окутывает кисло-сладким женственным ароматом… я прижимаю трусы к лицу, фокусируя взгляд на брюнетке, и игнорируя маленькую дочь рядом, борюсь с крайней степенью опьянения — когда замечаю в дверях Цербера. Пес поглядывает виновато, но внимательно. Я бросаю в него пустую баночку, семейное фото в рамочке, и захлопываю дверь перед его носом. Скоро придет и твой черед!

Я выплескиваю свои отрицательные флюиды во все стороны — примерно через полчаса активной работы над этим. Не так уж и сильно я изменился. Тот же Гриша Менаев. Люди вообще не меняются так быстро — не верьте никому!

Самое время, чтоб решить последнюю из актуальных задач. Цербер.

****

Патроны и пистолет. Всё в сборе. Я смертоносный — и готов убивать. Однако, чудище убежало от меня. Врешь — не уйдешь!

С одной стороны, Церберу некуда бежать — калитка, в которую мы вошли, была заперта. С другой — мое состояние не позволяло сконцентрироваться на задаче должным образом. Несколько раз я растянулся на неровностях дворового покрытия, единожды даже стукнувшись головой. А еще мне ветка чуть не выколола глаз. И каждый раз я видел лишь хвост, мелькающий где-то на горизонте. Не, так эту скотину не грохнуть.

Это только увеличило мою суммарную ненависть к блохастому гаденышу, ставшему причиной и заражения Тани, и ее последующей смерти. А еще болел глаз…

Моя охота на Цербера, это, конечно, было безответственно. Что вполне соответствует моему характеру и взгляду на жизнь. Безответственность вообще у меня в крови, передалась от отца. Он никогда не играл с детьми, фактически не интересовался нашими с Таней делами, вечно был занят. Наверное, именно его безответственность привела к тому, что он опубликовал непроверенные свидетельства о коррупции городских властей, что и привело к краху всей его дальнейшей жизни. А потом он перебивался редкими мелочными заработками фрилансера, даже не задумываясь, как на это прокормить семью. А алкоголь помогал ему стереть остатки здравого смысла. По большей части, ему было плевать на всех нас, хотя по пьяни он периодически признавался нам в любви, больше всего — Тане, его лапочке-дочке. А меня он ни разу не удостоил мужского разговора, не спросил, какие у меня проблемы, не дал напутствия. Иногда я тоже поступаю, как он, и даже не знаю, что удерживает меня от полного уподобления отцу. Возможно, какая-то материнская часть, другие гены, полученные мной в результате их марьяжа.

Ладно, довольно самокопания! Наконец, в предрассветной игре ветра и лунного света я засек псину. Цербер, как обычно, смотрел взглядом, наполненным и виновностью, и сочувствием. Он нервно бегал в углу за домом, где был заблокирован еще и воротами с бензовозом на входе. Я же испытал облегчение. Всего лишь расстрелять. На черта его есть — не ем я собак. Но казнить его я обязан.