Тени таятся во мраке (СИ) - Чернов Александр Викторович. Страница 15

Ленина часто обвиняли в том, что он не хочет или не умеет быть «честным противником». Но для Ленина самое понятие «честного противника» было нелепостью, обывательским предрассудком. Им порой можно воспользоваться, немножко по-иезуитски, в собственных интересах, но принимать его в серьез глупо. Защитник пролетариата не только вправе, но и обязан по отношению к врагу отбросить сантименты. Ленин по совести разрешал себе переноситься «по ту сторону совести» в отношениях ко всем, кого считал врагами своего дела. Отбрасывая или попирая ногами при этом все нормы честности, он оставался «честен c собой».

Как марксист, Ленин был теоретиком классовой борьбы. Его личным вариантом этой теории было признание того, что необходимым апогеем классовой борьбы является гражданская война. Можно сказать, что классовая борьба была для него всего лишь недостаточно развернутой, зачаточной, эмбриональной формой гражданской войны…

Его ничем непреоборимый оптимизм, даже в такие моменты, когда все дело казалось погибшим, и все готовы были потерять голову, не раз оправдывался просто потому, что Ленина вовремя спасали ошибки врагов. Эта бывал просто слепой дар судьбы, удача; но удача венчает лишь тех, кто умеет держаться до конца даже в явно безнадежном положении. Вот почeму есть некое высшее благоразумие в неблагоразумии человека, готового истощить до донца последнюю каплю сопротивляемости вопреки всему: вопреки стихии, логике, судьбе, року. Такого благоразумного неблагоразумия природа отпустила ему необыкновенно много.

Говорят, что стиль — это человек. Еще вернее сказать, что мысль — это человек. И если Ленин вложил нечто «свое» в проповеданную им доктрину классовой борьбы, то это своеобразное толкование диктатуры пролетариата. Толкование, всецело несущее на себе печать концентрированного «волюнтаризма» его личности. Социализм — освобождение труда; среди трудящихся пролетариат — наиболее чистое выражение, крепкий экстрaкт, или вытяжка, трудового начала. Но и среди пролетариата есть более и менее «чистые» пролетарские слои. Если необходима диктатура пролетариата над массою трудящихся, то на том же основании в самом пролетариате необходима диктатура авангарда его над остальною пролетарскою массой. Это — экстракт из экстракта, вытяжка из вытяжки: истинно пролетарская партия. Нo и внутри партии по тому же закону необходим режим внутренней диктатуры твердокаменных элементов над расплывчатыми.

В итоге: восходящая система диктатур, и фактически ее увенчивал — и не мог не увенчивать — Высший диктатор, каковым Ленин и был. Его теория диктатуры пролетариата была, таким образом, целой системой диктаториальных уровней, являясь универсальной теорией диктаториального, опекунского социализма. А, значит, — и полной противоположностью настоящего, подлинного социализма. Социализма, как системы хозяйственной демократии…»

[2] Директор Департамента полиции МВД в 1902–1905 гг., Алексей Александрович Лопухин происходил из старинного московского дворянского рода. До своего назначения на эту должность по инициативе министра внутренних дел Плеве, карьеру свою он делал по линии прокуратуры. Лопухин был человеком весьма либеральных воззрений, считавшим «полицейский социализм» Зубатова важным первым шагом к общей демократизации политического строя страны и преобразованию ее в конституционную монархию. Но его идеи разбились о консерватизм Плеве и неуступчивость царя.

Убедившись в том, что министр не будет проводить либеральных перемен, в отставку со своего поста Лопухин не подал, карьера для него оказалась важнее убеждений. Вскоре он тесно сошелся с С.Ю. Витте, интриговавшим против Плеве из-за «влияния» на Императора. Отклонив разумный проект реформирования полицейского ведомства в РИ, предложенный Ратаевым, Лопухин начал убирать с руководящих постов в Департаменте полиции профессионалов «старой школы», в т. ч. руководившего заграничной агентурой Рачковского. С молчаливого согласия Лопухина — он обоснованно опасался, что Плеве уличит его в участии в интриге против себя — был с позором изгнан со службы Зубатов.

В 1903-м году Лопухин на полном серьезе обсуждал с фон Витте возможность цареубийства руками полицейской агентуры, за что Сергей Юльевич, намеревавшийся получить диктаторские полномочия при Михаиле Александровиче, которому должна была перейти корона от брата Николая, сулил Лопухину пост министра внутренних дел. Но, в итоге, Лопухин струсил и не рискнул пойти на такой отчаянный шаг. При этом, понятное дело, о факте изменнического предложения Витте по команде он не доложил. А обязан был немедленно его арестовать.

Произошедшую в нашей истории смуту в январе 1905-го года, а затем убийства боевиками эсэровской БО министра Плеве и Великого князя Сергея Александровича можно всецело поставить в вину Лопухину, как не обеспечившему соблюдение правопорядка в столицах империи и достойной охраны для ВИП-персон. Существуют версии о заинтересованности Лопухина в этих «устранениях»: Плеве «копал» под Витте, а Сергей Александрович намеревался разобраться со всеми, кто подставил его любимца — Зубатова.

На этом полицейская карьера Лопухина закономерно и завершилась. Посчитав себя несправедливо обиженным царем, в 1908-м году он «сдал» эсэрам крупнейшего полицейского агента в революционной среде, главу БО и члена ЦК ПСР Е.Ф. Азефа. Хотя, скорее всего, сделал это из банального страха перед Черновым, Савинковым, Бурцевым и их гоп-компанией, которая выкрала в Англии учившуюся там дочь Лопухина. В итоге, пропавшая девица нашлась. А в верхушке партии СР, как и в российском правительстве, разразились чудовищные скандалы. Азефа эсэры не убили. Возможно, по договоренности с Лопухиным…

За предательство Лопухина судили и сослали на поселение в Красноярск, но в 1912-м году он был амнистирован царем. До 1924-го года спокойно проживая в Москве, он посильно пособил становлению большевистских органов внутренних дел, написал занятную самообеляющую книгу мемуаров, после чего, по официальному разрешению советской власти, перебрался в Париж, где тихо скончался в 1928-м году.

Глава 3

Глава 3. После бала.

Париж, Токио, Вена, Лондон, Колорадо. Март-апрель 1905-го года

Вагон плавно покачивался, ритмично и мягко пересчитывая рельсовые стыки. В его окнах, окрашенных в розовые тона заката и покрытых мелкими блестками капель только что отшумевшего мимолетного дождя, отражались перистые облака и бездонное синее небо, перечеркнутое сияющим многоцветьем радуги. В Европу спешила весна…

Совсем скоро потеплеет, начнут распускаться тщательно обрезанные, белоствольные сады, зазеленеют геометрически безупречно расчерченные поля, разделяющие их бокажи, и шпалеры стосковавшихся по жаркому солнцу ухоженных виноградников. Вернувшись из дальних странствий, радостно защебечут у гнезд птицы, нарядная молодежь потянется на вечерние гулянья, а на лавочки выберутся степенные старики и чинные старушки.

Идиллическая картина гармонии природы и цивилизации. Однако, на сердце и на душе у зябко кутавшего шею в шерстяной вязаный шарф высокого джентльмена, было холодно и тоскливо. После завтрака в буфете, он одиноко стоял в вагонном проходе, задержавшись у окна, и почему-то не торопился заходить в уютное, пульмановское купе.

Возможно, это вид пробуждающейся природы властно поманил его взгляд. А может быть, дело было в том, что он никак не мог оторвать глаз от скрывающихся вдали крепостных валов Меца? От развевающихся над их гранитом и бетоном на высоких флагштоках огромных германских знамен, мимо которых его дрезденский курьерский прошел не более четверти часа назад…

До парижского вокзала Гёр де Л’Ес чуть больше двух сотен миль пути. А за спиной их — без малого полторы тысячи. Псков, Вильна, Варшава, Дрезден, Майнц, Страсбург. Бескрайние русские леса. Приземистая, грозная Псковская крепость на берегу только что вскрывшейся, несущей льдины, но прозрачной, словно студеное стекло, реки. Грязные проселки, деревни, телеги. Луковки невзрачных деревянных церквушек. Лапти, обмотки. Медленно оттаивающие поля…