В стране контрастов - Шелгунова Людмила Петровна. Страница 16

У стены, насупротив двери, стоят, как водится, сундуки, покрытые коврами, со сложенными на них халатами, шубами и разной одеждой. По сторонам висят седла, сбруя, чайники, кувшины, полотенца, кожаные мешки, а иногда копченые лошадиные ноги и мясо. На полу, устланном коврами или войлоками, стоят большие чайники, котлы и деревянные изголовья, на которые кладут подушки. Снимая и вновь разбирая такую кибитку в полчаса времени, киргиз перевозит ее летом на верблюде туда, где находит хорошее пастбище для своего скота и воду. Он безусловно зависит от стад и табунов. Беспрерывные перекочевки нисколько не кажутся киргиз-кайсакам утомительными. Летом кочевая жизнь может быть приятна, но зато зимою она ужасна; занесенные со всех сторон снегом, дрожа от несносного холода, киргизы не выходят из своих кибиток, и с одной стороны страдают от жара, греясь у огня, а с другой — страдают от мороза. Ветер в верхнее отверстие и двери наносит в кибитки хлопья снегу, а если случится буран, то он опрокидывает войлочное жилище со всеми его обитателями. Нагие дети выползают из-под овчин и обжигаются о горячую золу, терзая душу своими криками. Настрадавшись в продолжение зимы, киргизы с восторгом встречают весну, но осень они любят более всего. Во-первых, в темные ночи всего удачнее можно барантовать, т. е. уводить чужой скот или, лучше сказать, грабить, а во-вторых, отдохнувшие на летней пище кони могут совершать большие переезды. Есть не мало киргизов, у которых стада овец так велики, что они не знают им счету. Несмотря на такое количество овец, киргизы не могли бы существовать без верблюдов, которые перевозят им все при перекочевках. Молодым верблюдам, около года после рождения, прокалывают носовой хрящ и вдевают в него палочку или кость, к обеим концам которой привязывают веревки, служащие уздой. Приученный верблюд послушен, как нельзя более; закричат ему чок, и он тотчас становится на колени; наложив на него груз, ему говорят атчу, и он медленно встает.

Выехав из Перовска, где я достаточно отдохнул, я был, приглашен одним богатым киргизом на свадьбу его сына и, вместе с тем, на охоту на кабанов. Охота эта мне очень не понравилась, потому что несчастных кабанов выгоняют на заостренные колья, где они ловятся уже замученные и переколотые.

Отправившись на свадьбу, я встретил целый перекочевывавший аул. Мужчины, женщины и дети ехали верхом в праздничной одежде. Впереди всех ехали старшие жены, на обязанности которых лежит постановка аула. На свадьбу я отправлялся вместе с несколькими приглашенными киргизами, кочующими около форта Перовского. Один киргиз уже был старик, и он постоянно говорил: «Ну, это не к добру! Ну, это не к добру!» Я никак не мог разобраться в их различных приметах, но только понял, что очень многое они считают дурным предзнаменованием. Мы ехали на свадьбу за 200 верст, и за невесту было заплачено 1000 руб. калыма, т. е. выкупа. В первый день мы проскакали с небольшой остановкой верст 70, и страшная сушь везде поражала взоры. Недостаток воды — вот самое страшное бедствие Туркестана. На третий день мы уже думали доехать и попировать на славу, как вдруг издали увидали безумно скачущих всадников.

— Что такое? — спросили мы, увидав, что всадники машут нам руками.

— Оспа! Оспа!

— Ну, что я говорил?! — с торжеством воскликнул старый киргиз. — Не быть добру, говорил я!

Оказалось, что мать невесты и сестра заболели оспой, которая считается страшным бичом кочующих народов. Калмыки, например, считают неприличным даже упомянуть об этой болезни в разговоре. Да и действительно, зимой оспа опустошает аулы дотла.

Спутники мои повернули лошадей, и мне советовали сделать то же самое, но я им прямо заявил, что оспа у меня привита вторично очень недавно и что ко мне она не пристанет.

Старый киргиз даже плюнул, выслушав меня, и сказал, что я мальчишка, а туда же рассуждаю, и что если умру, так туда мне и дорога.

Распрощавшись с своими спутниками, я поехал далее, чтобы там в ауле примкнуть к каравану, проходившему через пески Кизил-Кума. Письмо это посылаю с оказией, то-есть с киргизом, который едет в Перовск.

Да, милая тетя, чуть-чуть последнее письмо мое к вам не сделалось моим последним письмом в жизни. Ехать с караваном мне страшно надоело, такая медленная езда нисколько не подвигала меня к моей цели, но ехать одному через пустыни немыслимо, и потому я волей-неволей плелся понемногу.

^{Караван в степи.}

Караван наш делал 40–50 верст в день, как делают обыкновенно верблюды. Захотелось, однако же, мне пофиньтить, и я, понадеявшись на свой компас, отделился от каравана.

Боже мой, какая это была непростительная глупость! Кругом все песок и песок; еду уже второй день и, кроме песчаных бугров, ничего не вижу. Еду по гребню бугра, спускаюсь с бугра, передо мною бугор, и справа и слева, и всюду, всюду все такие же бугры. Трава вся сгорела, и кое-где торчит что-то в роде щетины.

На душе у меня страшно тяжело, так как я смутно начал догадываться, что потерял направление. Компас мой показывает какую-то ерунду, — он, должно-быть, испортился. Следов дороги никаких, одни бугры, бугры и бугры, точно песчаное беспредельное море.

Нас четверо, и воды каждому достается очень понемногу. Я пересел сегодня на Ворона, чтобы дать отдохнуть Бегуну. Кони мои ведут себя превосходно: если они и устали, то все-таки виду не показывают. Ворон раза два споткнулся, и я слез посмотреть, что с ним. Бедные мои кони, как помутились у них глаза, а про Кудлашку и говорит нечего, она едва плетется. Ведь песок до того горяч, что ей и прилечь нельзя.

А самому-то как пить хочется. Но что это? Влево показались верблюды… Да, да, вон они тянутся ниточкой, вон качают головами, то вытянув длинную шею, — точно обрывают что-то по дороге, то поднимают головы вверх. А вон там и люди!.. Ну, значит, я выбрался на дорогу.

Я повернул своих коней и даже погнал Ворона, но через полчаса не приблизился нисколько и заметил только, что караван как-то странно заволновался и стал подниматься под небеса. Где же он? Какая глупость! Ведь и учил я про миражи и сколько о них слышал! Этот караван — призрак?

Какая тоска!.. В голове шумит, перед глазами все как-то странно прыгает, во рту пересохло. А солнце как будто неподвижно стоит над самою головою и прожигает насквозь мою войлочную шапку, накаливает стволы моей винтовки и точно вовсе не намерено опускаться на покой. Хоть бы вечер скорее, все будет посвежее, а то, пожалуй, и кони мои придут в такое же положение, как Кудлашка.

Солнце закатилось, я расседлал и развьючил коней и вытянулся на кошме, поужинав и покормив лошадей. Я даже напоил все свое семейство и лег; подле на кошме растянулась Кудлашка. Бедная, как она похудела за эти два дня. Ночь тихая и чудная, я лежу и смотрю на небо. Вот полярная звезда. Но что это такое? Ведь мне надо ехать на юг, а я только что приехал с юга. Я с ужасом вскочил и стал искать следов своих лошадей. Да, да, вот они, и что тут ни говорите… а я заблудился!

Вода вышла, последний ячмень я отдал лошадям, теперь спасти меня может только один случай. Но нельзя же ждать этого случая! Надо искать его, искать, пока есть еще силы… И я поднялся до рассвета и, подтянув подпруги небольшого вьюка и подпруги седла, только что хотел взлезть на седло, как обратил внимание на Кудлашку, которая, увидав мои приготовления, жалобно, тихо завыла.

Неужели мог я оставить ее? Нет, нет, я поднял ее и положил на вьюк. Бегуну лишние пять фунтов ничего не значили.

И вот пошли мы опять по песчаному морю. На востоке показалась золотистая лента, звезды стали бледнеть и потухать, на горизонте всякая травинка стала казаться большим кустом. Наконец солнце взошло и озарило прежнее песчаное море, страшное неподвижное море. Серые змеи, свернувшись кольцами, шипя уползали в свои норы, точно удивляясь и негодуя на безумца, нарушающего их покой. Пользуясь утренней прохладой, я проехал довольно много, но вот солнце поднялось и стало припекать. Опять бесконечный, мучительный день! Со мной несколько раз делалось дурно, я принужден был слезать и садиться на землю в тени от лошади. Голос я потерял до такой степени, что когда начинал говорить, чтобы ободрить своих путников, то от боли едва выговаривал слова. Мучения жажды были невыносимы.