Голубая портьера - Хаггард Генри Райдер. Страница 4

Он неловко приподнял ноги. Ее сон напугал его – что не удивительно. К счастью, в этот момент в комнату вошел величественный лакей и, сервируя чай, спросил, нужно ли зажечь свет.

– Нет, – сказала леди Кростон, – только подбросьте немного поленьев в камин. Она знала, что лучше всего смотрится в полутьме.

Затем, когда она подала ему чаю, умилив его тем, что до сих пор помнит о его нелюбви к сахару, стала его допытывать о походной жизни.

– Кстати, – проговорила она, – может быть, ты мне расскажешь эту историю. Несколько дней назад я купила для своего мальчика одну книгу (у нее было двое детей) – про бравые подвиги и все такое, и там был рассказ про добровольца в Южной Африке (имя его не упоминалось), который очень заинтересовал меня. Ты что-нибудь слышал про это? Дело было так: один офицер командовал фортом, где стояли войска, которые должны были вести боевые действия против вождя местного племени. Когда этот офицер был в отъезде, местный военачальник выбросил белый флаг перед фортом, который обстреляли несколько добровольцев, потому что в той армии, попросившей перемирие, находился один человек, на которого они имели зуб. Сразу же после этого прибыл офицер и ужасно рассердился, что англичане могли учинить подобное бесчинство, в то время как их долг состоял в том, чтобы показывать всему миру, что такое честь.

– Здесь начинается самая героическая часть нашей истории. Не говоря ни слова и не обращая внимания на настойчивые просьбы своих солдат, которые знали, что он скорее всего умрет под пытками: он был такой смельчак, что туземцы назначили очень высокую цену за его голову, желая убить его, а из тела сделать себе снадобье, чтобы стать таким же храбрым, как и он, этот офицер выехал в горы в сопровождении одного переводчика, захватил с собой белый платок и подъехал к крепости. Когда туземцы увидели его с белым платком в руках, они не стали стрелять, как его солдаты, поскольку так изумились его смелости, что решили, будто он сумасшедший или одержимый. А он подъехал к самому подножью их крепости, позвал их предводителя и попросил прощения за все, что произошло, а затем поехал обратно в целости и невредимости. Вскоре их вождь, захватив нескольких добровольцев, которые по всем правилам должны были умереть под пытками, отпустил их с запиской к офицеру, чтобы продемонстрировать, что не только он может вести себя, как джентльмен. Кто этот человек? Ты не знаешь?

Бутылкин смутился, ведь это был случай из его жизни, но ее похвала и воодушевление вызвали в нем законную гордость.

– Кажется, это участник войны в Базуто, – увиливая, сказал он со странной неуклюжестью.

– А, значит, все это правда?

– Да, отчасти. Ничего геройского тут нет. Одна суровая необходимость. Нужно было доказать им, что наша честь чего-то стоит.

– Но кто этот человек? – спросила она, подозрительно глядя на него своими темными глазами.

– Человек! – запнулся он. – Ах, человек – короче… Тут он умолк.

– Короче, Джордж, – встряла она, впервые назвав его по имени, этот человек был ты, и я ужасно горжусь тобой, Джордж.

Ему был ненавистен этот разговор, он не мог слышать лести даже от нее. Он был настолько застенчив, что никогда никому не рассказывал об этом эпизоде – он всплыл какими-то окольными путями. И все же он не мог не испытывать радости от того, что она узнала об этом случае. Для него очень много значило, что она была так взволнована, а ее сверкавшие глаза и вздымавшаяся грудь явно свидетельствовали о том, что она действительно взволнована.

Он поднял глаза, и взгляды их встретились; комната тонула в темноте, и яркое пламя от поленьев, которые слуга положил в огонь, играло на ее лице. Его глаза встретились с ее, и в них было такое выражение, от которого ему некуда было спрятаться, даже если бы и хотелось. Она откинула голову назад, так что корона ее блестящих волос легла на спинку стула, и в таком положении могла глядеть ему прямо в лицо. Он встал у камина. Медленная, прелестная улыбка заиграла на этом обворожительном лице, и темные глаза стали мягкими и лучистыми, словно в них сверкнули слезы.

Через секунду все кончилось так, как она и думала, и как оно и должно было кончиться. Огромный, сильный человек стоял перед ней на коленях, держась одной рукой за стул, а другой сжав ее тонкие пальцы. Нерешительность и неуклюжесть исчезли, напор долго сдерживаемой страсти вдохновлял его, и на одном дыхании он рассказал ей, как он страдал из-за нее все эти годы одиночества и безнадежного отчаяния, рассказав все без утайки.

Многого она не поняла, с ее мелковатым воображением и подрезанными крыльями невозможно было подняться до высот его страсти. Раз или два его возвышенные идеи заставили ее улыбнуться, с ее представлениями о жизни ей казалось смешным, что мужчина может так относиться к какой-нибудь женщине. И когда он, наконец, окончил свою исповедь, она и не пыталась ответить, чувствуя, что ее сила в молчании, да и что тут скажешь?

По крайней мере единственный аргумент, который она пустила в ход, был чисто женский, но исключительно действенный: она склонила к нему свое лицо, и он целовал его снова и снова.

IV

Прилив чувств, который переполнял нашего героя, когда тот возвращался в Олбани, чтобы переодеться к обеду (в тот вечер он должен был обедать вместе с братом в клубе), был настолько необыкновенным, что он, образно выражаясь, буквально подкосил его. Давно свыкшись с этой несчастной и главной страстью своей жизни, он не мог поверить в удачу. Неужели он вновь завоевал Мадлену – нет, это слишком невероятно.

В тот вечер сэр Юстас пригласил к обеду двух своих знакомых, один из которых являлся заместителем министра колоний. В скором времени ему предстоял жесточайший перекрестный допрос в Парламенте по южноафриканскому вопросу и он с радостью ухватился за возможность пристрастно расспросить обо всем человека, столь сведущего в данном предмете. Но обнадеженного заместителя министра постигло разочарование, ибо он не выведал у нашего героя ничего путного. Почти весь обед тот молчал и откликался лишь на прямые вопросы, да и то отвечал невпопад. Заместитель министра вскоре решил, что брат сэра Юстаса или дурак, или перебрал лишнего.

Сам сэр Юстас счел обед испорченным из-за молчаливости брата, что, естественно, не улучшило его настроения. Он не привык к тому, чтобы ему портили обеды, и чувствовал себя неловко перед заместителем министра.

– Мой дорогой Джордж, – сказал он тоном ласкового раздражения, когда они вернулись в Олбани, – какая муха тебя укусила? Я сказал Атерли, что ты ему дашь полный отчет об этой неразберихе в Бехуане, а он не мог из тебя вытянуть ни слова.

Брат с отсутствующим видом набивал трубку:

– Бехуанцы? Да, про них я знаю все, я среди них целый год прожил.

– Тогда почему же ты не рассказал ему о них? В какое дурацкое положение ты поставил меня.

– Мне очень жаль, Юстас, – ответил он кротко. Завтра же пойду и все объясню ему. Дело в том, что я думал совсем о другом.

Сэр Юстас вопросительно посмотрел на него.

– Я думал, – медленно проговорил он, – о Мад, о леди Кростон.

– Ну и ну!

– Я был у нее сегодня, и мне кажется… я думаю, что женюсь на ней.

Если Бутылкин ожидал, что эту великую новость брат встретит возгласами поздравлений так, как и положено встречать подобные новости, то он жестоко ошибался.

– Боже милостивый! – только и воскликнул сэр Юстас, и очки его упали на нос.

– Почему ты так говоришь? – смущенно спросил Бутылкин.

– Потому что – потому, – отчеканил брат с ударением на каждом слоге, словно удерживаясь от крепких выражений. – Ты, наверное, совсем с ума сошел.

– Почему я сошел с ума?

– Потому что ты, еще не старый человек, перед которым открыт весь мир, сознательно хочешь связать себя с женщиной в возрасте и женщиной уже увядшей, посмотри хорошенько при дневном свете, она ужасно увяла, смею тебя заверить. К тому же она уже однажды поступила с тобой по-свински, и на ней мертвым грузом висят двое детей, и если она вновь выйдет замуж, то кроме любви к красивой жизни она тебе ничего дать не может. Но я предполагал это. Я так и думал, что своими томными бархатными глазами она покорит тебя. Ты не первый, я давно знаю ее.