Наглец (СИ) - Рейн Карина. Страница 28

— Надо же, какое самообладание, — фыркает он. — Жаль, что ты оказалась дурой и не смогла оценить всё то, что я мог бы тебе дать.

— Надо же, какое самомнение, — копирую тон его голоса, но у меня он почему-то звучит надтреснутым стеклом. — Жаль, что на поверку ты оказался куском дерьма и не замечаешь этого.

Не сразу, понимаю, что случилось: только что передо мной была красивая картина ночного города, а в следующую секунду мои глаза утыкаются в толстый ворс персидского ковра; правая щека пульсирует, будто под напряжением тока, а лодыжки горят, словно обожжённые огнём. Прикладываю дрожащую ладонь к щеке и губам и замечаю на пальцах струйку крови; на вязаных гетрах красуется два громадных кофейных пятна, которые плавно перекочёвывают на ковёр. Приспускаю гетры чуть вниз и вижу покрасневшую кожу ног — кофе всё ещё был достаточно горячим, чтобы оставить на коже ожоги, пусть и лёгкие.

Богдан возвышается надо мной во всю высоту своего роста, сжимая и разжимая кулаки, и я вижу, как ходят желваки на его лице, но уже через секунду от его самомнения не остаётся и следа, потому что я начинаю громко… хохотать.

— Вот это дааа, — выдавливаю из себя между приступами истерического хохота, которые после ухода Аверина, скорее всего, превратятся в новую порцию слёз, но сейчас для меня важнее побольнее зацепить эту сволочь. Разбитая губа щиплет, на щеке будет отвратительный синяк, и ноги будут не в лучшем виде, однако на данный момент это не имеет значения. — Поздравляю, Богдан Николаевич! Поднять руку на женщину — это просто верх мужества и порядочности! Сегодня у тебя прямо день проявления себя как Мужчины с большой буквы «М» — шантаж, угрозы, избиение… Что дальше-то будет? Начнёшь поднимать руку на стариков и младенцев?

Я вижу, что хожу по самому краю чаши терпения Аверина, но не могу заставить себя остановиться: во мне скопилось слишком много эмоций, которые я годами держала внутри себя. Богдан делает несколько глубоких вздохов и стискивает челюсть так сильно, что я начинаю переживать за целостность его зубов. Правда после — надо отдать ему должное — молча разворачивается и выходит из комнаты, напоследок погромче хлопнув дверью, чтобы напомнить мне, кто несмотря ни на что остаётся хозяином положения.

Вопреки моим ожиданиям я не захожусь рыданиями и даже не всхлипываю — видимо, уже выплакала все слёзы; просто поднимаюсь на ноги и топаю в сторону шкафа, в котором всегда храню лекарства, лежащие — только не смейтесь — в коробках из-под обуви. Это единственная не изысканная вещь, от которой я так и не смогла себя избавить — мама, а перед ней и бабушка, всегда хранили лекарства в подобных коробках, и для меня это было своеобразной преемственностью традиций.

Глупо, но сейчас меня успокаивала мысль о том, что в этой действительности, которая всё это время по факту была лишь макетом настоящей жизни, есть хоть что-то земное и настоящее.

Что-то, что связывает меня с Людьми.

Я обрабатываю ноги мазью от ожогов, а губа и щека выглядят не так плачевно, как мне показалось вначале; в голове даже проскальзывает мысль о том, что было бы неплохо, если бы этот синяк не прошёл до самой свадьбы, и тогда я бы показала всем «уважение и любовь» Богдана ко мне, потому что его родители слишком идеализируют собственного сына.

Самое смешное в том, что рядом сейчас мне хотелось видеть — не считая родителей — только двоих человек: Костю и Софию; Матвеев бы нашёл нужные слова, чтобы придать сил, а Соня… Не хочу показаться сволочью, но когда ты знаешь, что страдаешь не в одиночку, становиться немного легче.

А ведь моя жизнь с самого начала могла складываться по-другому: обычная работа, любимый муж рядом, а по выходным — совместные посиделки с родителями. Ведь люди находят радость даже в самых обычных вещах; не туфлях от «Джимми Чу» или платье от «Валентино», а в солнечном дне после пасмурной недели; в выздоровлении после долгого периода болезни; в радуге после дождя или новой фотографии, на которой запечатлены родственники, которых ты видишь — увы — не чаще раза в год. Мне этого всего было слишком мало, слишком просто и слишком банально; мне нужна была звезда с неба, и не какая-нибудь, а Полярная.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌«Теперь она в твоём кармане, Молчанова, — слышу в голове свой внутренний голос. — Ну как, ты счастлива?»

Качаю головой. Сейчас я бы отдала целую галактику за то, чтобы выйти из дома в обычных джинсах и свитере, съесть мороженое, сидя на деревянной скамейке в парке, и не волноваться о том, кого в тебе видят другие.

Главное, кого ты сам видишь в себе.

Подхожу к окну ближе, чтобы упереться в него ладонями и лбом, и тело тут же застывает памятником самому себе, потому что внизу, под фонарём, я вижу фигуру Кости: опёршись бедром о капот, он смотрел прямо в мои окна — если судить по наклону его головы. Вот его лицо освещает экранная подсветка телефона, и я готова поклясться, что он звонит мне, вот только дозвониться у него не получится. Чисто интуитивно догадываюсь, что он звонит ещё несколько раз, а после садится в машину и уезжает, а по моим щекам вновь ползут молчаливые слёзы.

Мне нужно двигаться дальше.

* * *

— Этот день должен был быть не таким, — повторяю в сотый раз, пока София укладывает мои волосы.

— Этого дня вообще было быть не должно, — недовольно отзеркаливает она.

Сегодня я впервые за последние две недели видела кого-то кроме Богдана — и то это исключение было сделано только из-за свадьбы. Я даже на работе не появлялась всё это время — Бо наплёл всем что-то про то, что у меня предсвадебная депрессия или нервное расстройство или что-то вроде того. Это не вызвало никаких вопросов, потому что девушки в принципе чересчур эмоциональны, хотя поверить в то, что так могла повести себя я — на грани фантастики.

Мама стояла позади и осторожно разглаживала несуществующие складки на моём свадебном платье, вот только вместо грусти или разочарования — ну или гнева на худой конец — на её лице временами мелькала улыбка. Скорее всего, она позволяла себе испытывать радость в те моменты, когда считала, что её никто не видит. Я порывалась спросить, что такого смешного она увидела во всей этой ситуации, но не рискнула: уж пусть лучше веселится.

София заправляет последнюю шпильку в мою корону из волос — как иронично — и поправляет и так идеальный макияж. Жаль, что от моего синяка на щеке не осталось и следа; мои родители и подруга, а так же гости со стороны Авериных наверняка оценили бы такой «мейкап».

— Что толку теперь говорить об этом? — риторически спрашивает мама. — Давай мы лучше наденем на Полю эту красоту!

Лично мне платье не казалось таким фантастичным — обычный кусок атласной ткани; даже моё платье на выпускном в университете было красивее, хотя, может, я так говорю лишь потому, что мне не хочется выходить замуж.

— Ну так поделите его между собой, — безразлично роняю в ответ. — А я могу пойти прямо так.

Осматриваю свой домашний халат из серого хлопка, который едва доходит до колен и как нельзя кстати подходит по цвету под моё настроение. День свадьбы, который должен быть самым важным днём в жизни любой девушки, для меня стал самым унылым и безрадостным, потому что я была лишена всего того, что должна была получить; девичник, визажист, спа-процедуры, подбор нарядов для подружек невесты — всё это прошло мимо меня, хотя, конечно, не в этом счастье. А на самой церемонии мне придётся улыбаться и делать, вид, что я довольна своей жизнью, но мне не впервой притворяться. Правда, в этот раз всё будет иначе: раньше я чувствовала, что у моих ног весь мир, а теперь не чувствовала земли под ногами, и вовсе не от счастья.

Папу я сегодня ещё не видела: он и вся семья Авериных будут ждать меня у ЗАГСа; к слову сказать, Богдан даже за мной не удосужится приехать. И я могу понять всё: его злобу, осуждение, гордость, даже разочарование — кроме упорного нежелания меня отпустить. Если бы я была дочерью какого-нибудь финансового магната, и разрыв отношений со мной лишал бы Богдана каких-либо привилегий, его упрямство было бы оправдано, но я не вижу никаких причин удерживать меня.