Корона двух королей (СИ) - Соболевская Анастасия. Страница 39

— Альвгреду не привыкать, что кто-то хочет его смерти. Помнишь, два месяца назад, в Вильхейме? Если бы не твой сын, баладжеры бы устроили пожар. Он справился с ними почти в одиночку, справится и с девчонкой, он и сам парень не робкий.

— Не скажи, тебе от неё тоже когда-то здорово досталось.

— Я поддавался.

— Нет.

— Я поддавался, — настоял Марций.

— Хорошо, поддавался.

— Меня никогда не победит женщина, если я сам этого не захочу.

— О, миртовые девицы об этом наверняка наслышаны.

— Им я сдаюсь и без боя. Ты знал, что одна из них использует шёлковую ленту, чтобы привязывать руки к изголовью кровати?

— Знать об этом не хочу.

Марций задумчиво потёр щетинистый подбородок:

— Надо бы рассказать об этом Ниле.

— Убери лапы от моей жены. — Согейр швырнул в Марция тряпку. Эвдонец засмеялся.

— А если серьёзно, чем принцесса плохая жена?

— Тебе рассказать подробно или просто перечислить?

Марций поджал губы.

— А мне она нравится. Что тебя удивляет? Да.

— Она взбалмошная девица, которая встречает в штыки любое мнение, если оно противоречит её собственному. Непослушная, своенравная гордячка.

— Вылитый король Эдгар. Будь Вечера мужчиной, ты бы гордился службой ей.

— Но она не мужчина. А удел женщины — быть хорошей женой и матерью и слушать мужа. А эта, — Согейр кивнул в сторону двери, — через пару лет и Альвгреда скрутит в бараний рог. Кому она такая нужна?

— Ингрейн, прозванная Эвдонской мегерой, когда-то возглавляла род Даимахов, и перед её портретом до сих пор преклоняют колено. Перед Витторией-Ларой поджилки трясутся у всех графов, от Серого камня до Монте де Бароз. А великая династия Дочерей трона Касарии? Чем не удачные примеры женщин на троне?

— Шенойская Паучиха расколола Кантамбрию, Дочерей трона больше нет, а об Ингрейн я вообще говорить не хочу. Чем же удачны эти примеры? И вообще откуда у тебя такой к ней интерес?

— А может быть, я просто завидую Альвгреду? — невозмутимо ответил Марций. — Нет, ты только скажи, я сам женюсь на Вечере и спасу твоего сына от ужасной участи.

Согейр рассмеялся и по-дружески хлопнул эвдонца по плечу.

Вдруг входная дверь распахнулась, и в комнату, откуда ни возьмись, влетели Стрекозы. Покрасневшие от быстрого бега, они верещали, как только могут верещать счастливые дети, и ринулись в сторону Марция, облепив ему обе ноги. Солдат подхватил сестру и Иму и усадил себе на руки.

— Покатай нас! Покатай! — клянчили они. Девчонки любили, когда он крутил их, взяв за обе руки.

— Покатать? — Марций с удовольствием подыграл им, сделав смешное озадаченное лицо. — Я не могу.

— Почему? Почему?

— Я не могу, пока вы не поцелуете меня.

В ту же секунду обе девчонки прилипли губами к щекам мужчины, оставляя на них звонкие поцелуи.

— Вот теперь гораздо лучше.

— Покатай, покатай нас! — продолжали упрашивать они, ёрзая на его локтях в ожидании. — Покатай!

— Хорошо, — заулыбался солдат.

Каким бы Марций ни был уставшим, он всегда находил минуту поиграть с детворой.

— Пора тебе уже своих заводить, — не без намёка заметил Согейр, глядя на то, с каким воодушевлением его друг играет с малышнёй.

— Войкан уже ответил, — сказал он, улыбаясь, — моё сердце принадлежит армии. Как и душа.

Это был тот редкий случай, когда Согейр не понял, что Марций соврал.

А вот Золтан слышал ложь всегда и везде. Собственно, слово «лжёшь» было единственным, что дед слышал от своего внука с тех пор, как тот вообще начал говорить. По этой причине Золтана с малолетства нигде не любили — никому не нравилось быть уличённым во лжи, а врали люди много. В деревне у истока Задиры, где жила их семья, Золтана часто били, бывало, избивали до полусмерти. Один раз даже окунули его руки в кипящую воду и заставили вдоволь наесться земли и травы, а он упорно стоял на своём и шипел обидчику, отплёвываясь от грязи и крови: «Ты лжёшь». В деревне его считали дурачком, но дурачком этот угрюмый мальчик не был. Его обманчиво простое лицо с веснушками и широкий рот вкупе с узкими плечами и длинными худыми руками внушали людям мысль о его безобидности, но и это не было правдой.

Золтана нашёл в лесу один из лесников, который позже назвал себя его отцом. Деревня готовилась к заморозкам, и он с несколькими другими мужчинами делал запасы древесины для растопки. Они рассказывали, что услышали жалобный писк, доносящийся из чащи, и решили, что это птица. Но писк всё не прекращался, один из работяг решил проверить, откуда доносится звук, и скоро вынес из глубины леса небольшой свёрток из старой грязной ткани, в котором кричал ребёнок, на вид пару недель от роду. Так найдёныш и обрёл семью. Беркана всё не давала его родителям дитя, и этот кроха, худой и белый-белый, как снег, стал для них крошечным сокровищем, которое они назвали Золтаном, что значит «золотая монетка». Малыш рос крепким и живучим, как сорняк. Когда ему был один месяц от роду, его укусила в шею какая-то мошка, и место укуса начало нарывать и гноиться. Его мать все глаза выплакала да молилась Веньё днем и ночью, но болезнь становилась всё сильнее и душила ребенка. А потом она вдруг прошла. Буквально в один день прошёл и нарыв, и воспаление, а кожа мальчика стала, как прежде, белой. И больше Золтан никогда не болел и не плакал, ни от боли, ни от голода, ни от холода — вообще никогда. Только смотрел из люльки дикими, как у волчонка, глазами.

Отец Золтана умер через год — кобыла лягнула его и разбила ему грудь, мать протянула чуть дольше — не перенесла суровой зимы и умерла, когда мальчику исполнилось пять. Золтан просидел у её кровати весь день, пока не пришли забрать её тело, чтобы заложить камнями на окраине деревни. Золтан тогда впервые на памяти деда раскричался, развопился, как зверёныш, и, укусив одного из могильщиков, убежал. Через день рана у того человека воспалилась, и он умер от заражения. В тот день на деда и внука несчастья и проклятья посыпались как из рога изобилия. Деревенские вмиг припомнили Золтану и его молчаливость, и странности, и им с дедом пришлось уйти из деревни, покинуть родные места. Так они и кочевали, переходя с места на место, потому что везде история повторялась, рано или поздно. Сейчас Золтану было тринадцать, и он не изменился — всё так же молчал, хмуро смотрел исподлобья и уличал людей во лжи.

Когда они вошли в город, то сразу взялись за поиски дома, о котором им рассказал встреченный у озера кирасир. Золтана пьянил воздух большого города, состоящий из ароматов выпечки, рыбных потрохов, конского пота и дорожной пыли. И ещё гор. Золтан всю свою жизнь жил далеко от гор, но та морозная свежесть, которую ветер нёс с востока, он был уверен, могла принадлежать только огромному, нагретому на солнце, каменному массиву Многоликой горы, что нависала над Паденброгом перламутровой волной. Паренек молчал и угрюмо взирал на горожан, которые в ответ глядели на него, как на диковинного уродца, а дед расспрашивал о доме с синими ставнями. Довольно скоро они его нашли в самом конце Кроличьего тупика. Это оказался аккуратный двухэтажный домик у прачечной, из которой пахло горячим паром и цветочной мыльной пеной. Ставни его действительно были выкрашены в ярко-голубой цвет, а вывеска над дверью гласила, что здесь любой сможет найти себе приют.

У порога на скрипучей табуретке сидел парень и с помощью стекляшки жёг на солнце муравьев. Лицо его было глупым и сосредоточенным на этом странном деле. Путники отвлекли его, и он недовольно оглядел их с головы до ног.

— Мест нет, — буркнул он, вытирая пот с грязной шеи, и вернулся к своему увлекательному занятию.

— Лжёшь, — огрызнулся Золтан.

Реакция вруна была мгновенной. Парень вскочил и схватил Золтана за ухо. Тот завопил. На крики откликнулись проходящие мимо люди, знакомые с нравом соседа. Послышались призывы отпустить мальчишку. Дверь дома с голубыми ставнями отворились, и на пороге появилась огромная пухлая женщина в фартуке. Ей хватило пары секунд, чтобы привычным жестом отогнать сына от мальчика. Подзатыльник оказался глухим, как удар мешка с мукой о каменные ступеньки, и нападавший шлёпнулся на задницу.