Свидетель канона (СИ) - Бобров Михаил Григорьевич. Страница 4

На северном небосводе показались черные тучи. Ранняя весна, может и снегом ударить, и дождем вымочить. А сиди дома, коли боишься! Летит "Черный конь" вперегонки с непогодой, и только соленый дух морской вокруг, и почти неощутима над палубой струйка сладкого, сладкого запаха, словно бы лезвие ножа на язык положил.

– … А уж тот заклад не осилил я. Не стоять одному против города! Поистратил я золоту казну, и остался я со товарами. С новгородскими, печенежскими, со московскими да литовскими! Эх, поехал я торговать, пошел по миру! Торговал с англами да ирландцами, мимо Свальбарда ехал к Винланду! Все продал с огромною выгодой, сорок пять набил бочек золотом. Двадцать две набил серебром, а на сдачу медь сыпал ковшиком!

Здесь уже подобралась легенда к морскому царю, так что викинги заинтересованно стихли, и дальше над появившимися барашками звенели только струны да голос:

– … Взволновалось тут море бурное, корабли мои с места ни на шаг. Мы морскому царю бочку серебра – хулки все стоят, как пришитые, только треплет вихрь снекку малую, выше мачт волна поднимается. Мы царю тогда бочку золота – нет, не сдвинулись. В те поры и до нас дошло, что морской царь живой души требует!

Позвенев искусно гуслями, певец быстро-быстро, чтобы песни не ломать, проговорил:

– Коли правду взять, за борт выпал я. Говорили мне, чтобы привязывался! Как одной рукой штаны тянешь вниз, так за скользкий брус хоть удом держись!

В громовом смехе следующий куплет и вовсе потонул, как та жертва в море. И тут песня переменилась: осталась музыка, голос же певца обратился в голос рассказчика.

– Я взаправду жил у царя в гостях, и там дива я видел дивные. Что полей не сеет никто, не жнет, а хлеб всякий день в той печи готов. Что пропавшие, потонувшие на суде царя сполна взысканы: золотой казной люди добрые, все иные же лютой смертию. Видит царь морской все до берегов, сколь падучих рек, дочек у него!

Облизнул губы певец и снова налили ему рейнского. Только что-то не засмеялись викинги, не стали шутить про девок царя морского: потемнели синие глаза певца, близко сошлись брови, и едва заметно задрожали пальцы. А все, живущие с меча, на пальцы смотреть умеют, когда надо заткнуться и слушать, знают.

Плеснуло в корму пока еще слабым приветом от нагоняющего шторма. Но седой Харальд ходил по морю дольше, чем любые два викинга "Черного коня" прожили на свете, и потому через борт залетело разве что несколько капелек. Запах крови пропал и вовсе: что людская кровь перед морской кровью, перед наползающей бурей? Гуннар еще подумал: не потому ли ярится Ньерд, что пленник собирается выдать его тайны?

– … А дворец его по волнам идет, куда царь велит и душа лежит. Во чертогах тех место всякому, щедро стены все изукрашены. Что на небе солнце, то в палатах солнце, что на небе месяц, то в палатах два! Что над морем холод, лето в тереме. Что жара над морем, то в дому прохлада…

Тут уже никто свои куплеты не просовывал, все внимали, развесив уши. Время летело к закату, корабль к югу. Конечно, слыхали викинги еще и не такие сказки. Кто послужил в секироносцах у ромеев, тот видел воочию, как спускается с неба престол императора Миклагарда.

– … Держит царь морской правый суд, правый суд над морскими жильцами. Кто в волнах живет, в кораблях плывет – все тому суду подотчетные…

Но между заведомой выдумкой или свидетельством очевидца есть разница. Да и не осмелится новгородец лгать о богах: ведь сам он видел, что боги существуют и поет про то доказательство.

А что боги не одобряют обмана, это всякий мальчишка знает. Локи-огонь и тот не избежал кары, а ведь не каждому еще и повезет жениться на Сигюнн.

Впрочем, рано пока Гуннару думать о женитьбе. Разбогатеет на войне, тогда. Сейчас-то что загадывать. Покамест удача к ним лицом. Корабль добрый, ухожен тщательно, парус новый, весла крепкие, а люди верные. А если ветер еще усилится, так неподалеку есть остров с малой бухточкой.

– … До суда того жил в чертогах я. Сколь бы там людей ни собралося, на всех каждый день все горячее. Кто готовит, не видывал, а прислужники все многолапые да зубастые, пауки да змеи подводные. На суде же том каждый сам собой! Вот, как взяли меня под руки белые, да на царском том суде да поставили. Смотрит царь морской, глаза черные, глаза черные, что провалы в навь…

Викинги забеспокоились. Ветер уже срывал гребни с волн, так что Гуннар показал кормщику: к берегу. Сильный шторм догоняет, ни к чему гневить Ньерда. На "Черном коне" даже меди не наберется ковшика, что уж говорить про бочки серебра-золота. Нечем откупаться.

Харальд не подвел, и "длинный корабль" очень скоро влетел в знакомую бухту, прокатился по гладкой воде. Тут пришлось разобрать весла, крепить якоря, жечь костер и устраивать лагерь, так что песня угасла сама собой.

А как наварили каши, собрались у огня вечером на отлогом берегу, то уже никто от новгородца петь не требовал. Пела на сто голосов буря за горловиной бухты, сострясала островок-щепотку головами сизых водяных быков, глотала осыпающиеся с утесов камни.

Грелись, хлебали горячую кашу; наконец, и певца спросили:

– В чем же диво суда царского?

Новгородец огладил ящик с гуслями, прижмурился на бьющийся под ветром огонь:

– В том, что на царском суде каждый сам за себя. Вот я, например. Семья, родовичи, потом улица, потом Словенский конец, потом и сам Господин Великий Новгород. А царю морскому все то неважно. Он судил вовсе не по роду моему, но лишь по мне самому. Вот попади к нему мы все, то каждый там станет не викинг или трэль, но человек.

– А что на гуслях играть заставил, и сам царь плясать пошел, а море оттого всколыхалося, то правда?

– Правда, но не вся. Спросили меня: что умеешь? Покажи! Хотел спеть новину: "Слово о полку Игореве", да побоялся: монаси у Святой Софии сказывали, "Слово" половец написал. А как у царя морского с половецким вопросом, того не ведаю. Выбрал я "Повесть про Калина-царя", и не мне бы похваляться, а хорошо спел. И тогда царь морской призадумался, и говорит: как же я, старый пень, позабыл про семью Есугееву! А кто таковы, не спрашивайте, сам не знаю. Сей же час дворец задрожал, загудел, и рванулись в небеса огненные змеи… А только море не волновалось вовсе, врать не стану.

Заскребли ложки по казану. Одна из рабынь – побойчее – уже помогала Ярицлейву перевязывать рану. Харальд-кормщик снова чесал бороду, но теперь не кривился. Викинги переставляли палатки ближе к огню. Грюм и Аслауг, похоже, собирались бороться на поясах за вторую рабыню. Плыл над берегом дым костра, рвал его ветер и творил небывалых зверей, и тотчас же их развеивал, словно бы мысли, мечты людские…

Сейчас Гуннар жил; дома всю долгую зиму дотерпливал, когда снова сможет жить.

– Выходит, сказка и есть, – улыбнулся Гуннар Плохой Скальд. – А по истине сам царь морской не довольно силен, чтобы море взволновать… Скажи, новгородец, вот в песне поется, что посоветовал тебе святой Молодого Христа, забыл, как звать его…

– Никола Можайский, у нас ему молятся о странствующих и путешествующих.

– Вот он, да… Посоветовал тебе переломать шпеньки, порвать струны. Ты так и сделал?

Хмыкнул новгородец:

– Верно, что поломались гусли, но не по совету святого Николы. А все-то мне казалось, что сон вокруг, мара лживая. И по струнам я бил без устали, руки не сдерживая. Тут струны мои полопалися, тут шпеньки на гуслях изломалися, а и сами гусли пробил я кулаком насквозь… До сих пор жалею, отцова память.

– Постой! – Гуннар осекся. – На чем же ты нам играл всю дорогу?

Певец поднес ближе тот самый ящик, и все увидели, что волшебный сундук – это гусли и есть. И струны на них видимые, да неощутимые, словно бы лучики света натянуты, пальцы гостя проходили сквозь них; а отнял новгородец руки – и погасли чудесные струны, пропали расписные жар-птицы, и снова на коленях доска доской, только уж больно толстая.