На звук пушек (СИ) - Барт Владимир. Страница 4

Где-то на задворках сознания мелькнуло нечто… Десятый Молниеносный легион. Сирия, Палестина… И убежало прочь, не оставив следа, забылось.

В нескольких шагах за деканом[2] следовали двое копьеносцев, в шлемах на голове, но без щитов и доспехов. Их подкованные сапоги-калиги звучали как приглушенное эхо марширующих легионов. Копьеносцы проходили, не глядя на жавшихся к стенам жителей города. Уверенные в собственной непобедимости и сокрушающей мощи Империи.

«Но вечен Рим! Вечен Рим! Вечен…[3]» — прогремели маршем в сознании слова… и тоже растаяли, растворились.

Погрузившуюся в безмолвие улицу наполнил тянущийся скрежет дерева по камню.

Шорх.

Шорх, шорх…

Шорх.

Из-за поворота появился человек, одетый в рубище. На спине он нес грубо сбитый крест, который, волочась одним концом по дороге, издавал шоркающие звуки. Следом еще один человек в рубище. И еще один… Лохмотья, спутанные бороды, грязные волосы, печать усталости на покрытых пылью и потом лицах… Трое казались не просто похожими, как бывают похожи близнецы, а совершенно одинаковыми, вылепленными из одной глины, вышедшими из одного праха. И каждый нес свой крест.

Замыкали процессию несколько легионеров, время от времени подгоняя осужденных тупыми концами древков копий.

Тот осуждённый, что шел первым, остановился, узнав, по всей видимости, старика с посохом, и что-то сказал, будто ударил дубиной. Старик ответил безжизненным, как скрип сухого дерева, голосом. Осужденному услышанное не понравилось, он был готов бросить следующее оскорбление, потому что ничем иным его предыдущие слова быть не могли. Но его опередил товарищ, произнеся что-то тихим, примеряющим голосом. И первый усмехнулся и отвернулся от старика. А тот второй, миротворец, посмотрел прямо в глаза старца, и вновь заговорил. И его слова несли, несомненно, нечто важное, но не понятое, как и все остальные слова, слышанные раньше. И от этого возникло чувство утраты, будто от слов оборванца зависела жизнь или судьба.

Угрожающий крик конвоира, и процессия вновь заскребла деревом крестов по камням улицы, стремясь догнать шествующего впереди декана.

Старик, как и все остальные, смотрел вслед осужденным. Женщины промокали выступившие на глаза слезы. Мужчины сжимали зубы и кулаки. А по ущелью улочки долго разносились скребущие звуки в такт шагам.

Шорх.

Шорх, шорх…

Скрылись за изгибом улочки осужденные, окрылись ненавистные городу легионеры. Осталась только память о том, как волочился крест по камням.

Это был сон. Просто сон. Один из многих то ли снов, то ли видений. Отрывки воспоминаний, смутные образы, голоса на десятках языков. Шелест листвы и свист ветра в снастях корабля. Звон клинков и грохот пушек. Стон раненых на поле боя и стон женщин на ложе любви. Все это длилось, и длилось, длилось… А потом пришла боль.

Тело отреагировало на боль раньше разума, откатившись в сторону. А затем с удивительным проворством и точностью ткнув нападавшего черенком лопаты между глаз.

Вы помните, как впервые осознали себя в окружающем мире? Первое детское воспоминание: складываете кубики на ковре? Вам подарили деревянную лошадку? Счастливцы!

Представьте… Вы сидите в белой рубахе по колено посреди какого-то загона. Ноги у вас босые. А рубаха не позволяет определить наличие на вас штанов. Вокруг овцы. Чуть поодаль сидит на собственной бараньей заднице баран и трясет рогатой головой. В руках у вас, вместо пасторского посоха-равдоса, лопата. А позади вас, стоит только повернуть голову, тележка с овечьим навозом. Из-за ограды загона за этой картиной наблюдает какой-то монах, маленький и худой. Просто стоит и смотрит. Молча. А затем осеняет крестом и, не произнеся ни слова, разворачивается и уходит.

В голове мелькнула какая-то странная фраза: «ну прямо святой Иорген». Почему святой? Почему Иорген?

И будто подслушав эту мысль из дома донеслось:

— Йорг, Йорг! Иди есть!

Из-за угла выскочил мальчишка лет восьми и замахал призывно рукой.

Вот же дела! Угадал! Все-таки Йорг-Иорген!

Болел затылок, где обнаружилась большущая шишка. А вот нимб, полагающийся каждому святому, отсутствовал.

Поднимаясь на ноги, несостоявшийся святой обнаружил, что под рубахой у него все-таки имеются короткие кожаные штаны. Это объясняло отсутствие нимба. Кожаные штаны как-то не приличествуют святым.

Кроме штанов и рубахи из имущества были еще деревянные башмаки, толстые шерстяные гетры, куртка и шляпа. Всё старое и потертое.

Обуваясь, Йорг машинально подложил в башмаки на подъем ноги пучок сена, привычно утрамбовав, чтобы нога плотно сидела в обуви. Все действия он выполнял на автомате, не задумываясь.

А когда он выходил с загона, то баран, по-прежнему сидя на земле, проводил его уважительным взглядом.

Привычно, будто делал это не раз, Йорг зашел за дом, помыл руки и лицо у умывальника, и уселся на лавке за столом в углу двора. Ел он бездумно, машинально отламывая хлеб и работая ложкой. Кормили кстати хорошо, хоть и накрыли во дворе, отдельно от семьи. Потом так же автоматически закончил работу по чистке загона и отправился спать на сеновал.

Дома в деревне выглядели как типичные шале. Позже выяснилось, что местные называли такие дома вонштайнхауз или вальсерхауз. И относительно имени Йорга у местных тоже не было единства. Каждый звал, кто как хотел: Йорг, Гёрг, или Жорж. Последнее местные произносили как среднее между Шош и Шорш. Чтобы не возникло путаницы, остановимся на более привычном для читателей имени Жорж.

Постепенно Жорж из разговоров сельчан выяснил, что появился он в селе в конце весны. Босиком, одетый в эту самую рубаху и подштанники. (Нет, всё-таки святой!) Но зато с ранцем, в котором лежал нож, топор, огниво и плащ, толстый как одеяло. (Надо бы глянуть в Жития, что там по поводу ножей и топоров у святых.)

Жорж оказался сообразительным и покладистым, и схватывал на лету, как и что нужно делать по хозяйству. Причем выполнял работу без огрехов, обычных для непривычного человека, будто вспоминая забытые знания. Единственное, что от него не добились, кто он и откуда. Он вообще не произносил ни слова. Даже звуков, мычания или вздохов, не издавал. Хотя хорошо слышал и понимал, что ему говорят. Потому местные и приютили его в селении, предоставляя за работу еду и кров, и время от времени одаривая всякими вещами. Часто истрепанными, но еще вполне пригодными в носке или употреблении. Видно так у Жоржа и появились кожаные штаны на лямках.

Загадкой оставалось, почему местные убеждены в правильности имени Жоржа. Но эта загадка разрешилась неожиданным образом через три дня, во время обычного ужина. Когда Жоржу наложили каши, отрезали ломоть хлева и налили кружку молока, он, доставая ложку, автоматически поблагодарил.

Простое тихое «спасибо» произвело на семейство, которому выпало сегодня кормить труженика, впечатление, будто грянул гром и на землю спустился Господь Саваоф во всей свой славе или по меньшей мере архангел Михаил со всем небесным воинством.

Хозяйка уронила черпак-половник, которым накладывала кашу по тарелкам. Дети открыли рты и выпучили глаза. Хозяин поперхнулся, но, кремень-мужик, быстро пришел в себя. Подзатыльником вернув старшенького к жизни, он отправил сына к отцу Бруно, предупредить того о своем скором приходе. Затем крякнул, поднялся из-за стола и поманил за собой Жоржа. Слава богу, тот успел выпить молока и прихватить с собой хлеб.

Идти пришлось не близко. Отец Бруно, оказывается, жил не в селении, а отшельником в лесу на склоне горы. Жилищем ему служила хижина, прислонившаяся к крутой скале. Когда, наконец, пришли на место, монах и мальчишка-гонец, пританцовывающий от любопытства и нетерпения, уже ждали на тропинке перед жилищем отшельника. Отец Бруно кивком поблагодарив селян, поманил за собой Жоржа. Оставив за дверью разочарованного пацана и его отца.

Хижина состояла из единственной комнаты, но в скальной стене зиял проход в пещеру. Взяв со стола свечу и зажегши ее, монах опять сделал приглашающий жест и шагнул в подземелье. Пещера была узкой и напоминала подземный ход. Насколько она тянулась не было видно, но, не дойдя до конца пещеры, Бруно шагнул в боковой проход, приглашая гостя следовать за собой.