Отрочество 2 (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр". Страница 7

Надя вела светскую беседу, а Агафон млел от внимания и господсково вежества. Засунув за одну щёку конфету, а за другую кусок сахара, он ломал мозолистой рукой баранки, и аккуратно рассасывал их с чаем, жмурясь от вкуснотищи. Морщинистая ево шея, вытянутая вперёд, делала старика похожим на антропоморфную черепаху.

Я мотнул головой, выбрасывая неожиданный образ, и снова вчитался. Ага, вот оно…

«– … шлите, Христа ради, денег, потому как живём в крайней нужде. Хлеб покупаем, а пуще того берём в долг, потому как в этом годе у нас снова неурожай. Яровой уродился плохо, а рожь побило градом. Нужно на хлеб, а ишшо на лошадей, потому как с ними совсем у нас плохо»

Подсознание жалостливо затрепетало, а циничный здешний-я сощурился, анализируя читанное. Врут! Как есть врут!

Што бедно живут, это как есть правда, но такая слезница, и не рукой учителя писана? Не… вот ей-ей, врак не меньше половины!

Тот бы написал поскладней, поглаже. Да и поуважительней было бы ево рукой, а эти… пиктограммы корявые. Значица, што? Не так всё и плохо, а просто – дай! А вдруг!?

Тётке неродной дал, так и прочие в Сенцово ни разу не откажутся. А общину тянуть… не-е!

Меня ажно тряхнуло, как представилось, што будто тяну я на себе всё Сенцово. Землицу общине прикупить, коровок-лошадок каждому. Да поплакаться бесприданнице какой о несчастной своей доле, потому как без приданого она никому и не нужна…

Ни много, ни мало, а несколько сот человек. Какая ни хреновая, а всё – родня! А всем дать, так давалка сломается!

Но надо. Потому как… я закряхтел, перечитывая письмо… пусть и не совсем плохо, но и хорошево мало. Да и откуда хорошему взяться, если землицы там – мало не на одноножников[i]? Как ни дели, как ни устраивай передел, а больше не станет. Н-да, ситуация…

– Значит, так, – я стукнул слегка ладонью по столу, привлекая внимание, и Агафон замер испуганным сусликом, – для начала хочу предупредить, што у меня скоро суд, и судить меня будут – за политику.

– Енто как? – опасливо поинтересовался старик, – Власти ругал?

– Царя, – и тут же поправляюсь, – так, во всяком случае жандармы говорят. И вы попасть можете под горячую руку.

Агафон зашамкал губами, расстраиваясь и мрачнея, стухая на глазах.

– Не расстраивайтесь вы так, дедушка Агафон! – Надя погладила старика по руке, – Всё хорошо будет! Егор просто совестливый, и не хочет втягивать вас в неприятности, потому и предупреждает заранее.

– Хорошо, значит? – старик начал надуваться взад, отчево у меня возникли весьма скабрезные мысли по такому ево надутию.

– Канешно! – звонко уверила ево девочка, подлаживаясь под простонародный говор, – Вот увидите! Если вас даже и будут спрашивать о чём, так вы правду говорите – пришли просить о помощи для односельчан, а никаких политических разговоров в вашем присутствии Егор не вёл!

– Ишь ты! – Агафон закрутил головой, – И всё?

– Канешно, – непуганая жизнью девочка Надя, даже удивилась. Старик с сомнением покрутил головой, но решил таки, што дело нищево – брать милостыню, а не интересоваться благонадёжностью дарителя.

– Ну тогда и хорошо, – закивал он, уставившись на меня с отчаянной надеждой в заслезившихся глазках.

– Значит… так, – повторился я, собираясь с мыслями, – всё Сенцово тянуть – тянулка порвётся. А вот, к примеру…

Как нарошно, пример не подворачивался.

… - санитаром в больницу могу помочь устроиться, – родил наконец мозг, – и не только в Москве!

Соображалка заработала на полную, и судя по выдоху Агафона, такие карьерные возможности весьма впечатлили пастуха.

– Как вам Одесса?

– Хто? – осторожно поинтересовался Агафон, уставившись на меня незамутнённым взглядом.

– Не кто, а где! Город такой, у самого Чорново моря! Портовый, тёплый. Вот в порт ещё могу помочь.

– Агась! – закивал старик, – Ето значит, одним работка в городе, а другим – землица оставшаяся? Так оно и ладно!

– А ето, – спохватился он, – с обедами при школе? Ну… и школа тож, штоб ребятишек питать, и грамоте, опять же, не лишнее…

Вытянув шею, он с тревогой вглядывался в моё лицо.

– Останется.

– Благодетель! – прослезился старый пастух, норовя припасть к руке.

– Санитаром, ишь ты! – со вкусом проговорил Агафон, выйдя со двора и щупая разбухший узелок, в который сердобольная горнишная насовала всяково. Даже и хлеб ситный есть, а?! Не сильно даже и заветренный! Небось и староста таким не побрезгует, а токмо спасибочки скажет, тока дай!

– Это ж кому такой карьер светит? – задумался он, – При больничке, да небось – доедать за болезными можно? Да-а… Одново киселя небось хучь объешься! И каши досыта. А всево-то – говна за болезными выгребать.

Рассуждая этак, он брёл потихонечку в сторону ночлежки. Переночует севодня, а завтрева и восвояси, а уж дома он обскажет всё как есть! Да… и сверх тово чутка!

«– Небось теперя не будут попрекать куском хлеба, да приживалом звать, хе-хе… Вспомнили о старике, ну да он теперь важнющий будет, а не как раньше. Как же, пробился к Егору Кузьмичу, и тово – добился! В город, да на такие работы уговорил, штоб помог устроиться, а?! А всё почему? Потому шта подход и уважение к каждому нужон!

Поехал бы старостёнок, так небось шишь ему, потому как забижал Егора по малолетству! А ён, Агафон, всёй-таки первый учитель, и уши зазря не драл! Ишь, в люди как высоко выбился…

Это ж теперя я сторожем при школе, – размечался он, – шти кажный день хлебать буду. Так вот кулаком по столу стукну, и скажу, што Егор Кузьмич велел миня как первово учителя свово особливо кормить! А?! При школе-то! При ребятишках-то веселей будет. И жалованье, ети ево!

Три рубля в месяц, да при казённом жилье и харчах, это же, это… деньжищи!»

Агафон снял картуз, утерев мигом вспотевшее лицо, и пошёл по городу Москве важно и чинно, как полагается чилавеку состоятельному и с положением в обчестве.

[i] Одноножник – то есть обладатель надела, на котором можно (символически) стоять на одной ноге. Земля вроде как и есть, но прокормиться с неё невозможно.

Глава 5

– … Егор Панкратов, четырнадцати лет, приговаривается… – губы судьи, зачитывающие приговор, шевелятся подобно двум жирным червям, но я не слышу, разом оглохнув и будто даже ослепнув. Перед глазами всё расплывается – слёзы…

Ловлю взглядом опекуна, кусающего губы и придерживающего обморочную Марию Ивановну, обвисшую на руках. Взгляд его виноватый и отчаянный, но я киваю ему решительно – всё будет хорошо, дядя Гиляй! Всё будет…

… коридор подземного хода, тянущего сыростью и холодом. Железо на ногах вытягивает остатки тепла, и ступни уже ледяные. Толчок в спину, и я касаюсь плечом обшарпанной краски, прикрывающей красный кирпич.

Камера. Сон, прерываемый по три раза в час, а днём – допросы по двенадцать-пятнадцать часов подряд, без возможности присесть или хотя бы прислониться к стене. Ни отдыха, ни глотка воды, и только лица сменяющих друг друга дознавателей – то спокойные, монотонно спрашивающие одно и тоже раз за разом, то надрывающиеся в крике.

Напрягшиеся жилы на шее, слюна в лицо, бешенство в глазах жандармов. Когда наигранное, верноподданническое, а когда и настоящее – от того, что я упорствую, усложняю им работу. Всё равно сломаем! Отвечай!

Отвечай, отвечай, отвечай… Ловят на противоречиях, пытаются сломать психику самыми разными способами. Задают интимные вопросы о горячечных подростковых снах, да думаю ли я в таком контексте о Марии Ивановне? Наденьке? Фире? Сами же за меня и отвечают, смакуя грязные фантазии.

Я уже осуждён, но им нужен показательный процесс, нужны сообщники…

… либеральная интеллигенция, жиды, инородцы, подозрительные иностранцы. Владимир Алексеевич, тётя Песя, Фира и всё, все, все.

Слышу разговоры жандармов, что будет громкий процесс. Большой. От меня не скрываются, и разговоры эти – часть ломки.

– Самодержавие не ограничивается правом, – интеллигентнейшего вида ротмистр расхаживает по кабинету с видом лектора, – наоборот – оно само его регулирует. Источник права в России – личная воля монарха!