Скиталец - Хаггард Генри Райдер. Страница 17

Скиталец понял теперь, что увертываться больше нельзя, и поневоле должен был сказать правду.

– Да, царица, я видел свое собственное лицо – лицо Одиссея из Итаки и сознаюсь, что я никто другой, как Одиссей, сын Лаэрта.

Царица громко засмеялась.

– Велико же мое искусство, – произнесла она, – если я заставила сознаться хитрейшего из людей. Знай же, Одиссей, что глаза царицы Мериамун видят далеко! Скажи мне правду теперь, зачем ты приехал сюда? Кого ты ищешь?

Скиталец задумался. Он вспомнил сон Мериамун, о котором ему рассказывал Реи, вспомнил слова мертвой Натаски и испугался. Он отлично понимал, что был тем человеком, которого Мериамун видела во сне, но не мог принять ее любовь в силу своей клятвы фараону и потому еще, что должен был отдать свое сердце только «Мечте мира» – Золотой Елене.

Положение было отчаянное. Нужно было или нарушить клятву, или оскорбить царицу! Скиталец боялся гнева богов и решил как-нибудь вывернуться.

– Царица! – произнес он. – Я скажу тебе все! Я приехал с далекого севера в родную Итаку и нашел свой дом в развалинах, а всех людей умершими. От жены моей остался только прах. Ночью я видел во сне богиню Афродиту, которую здесь называют Хатхор; она приказала мне уехать и обещала, что я найду прекрасную женщину, которая ожидает меня и которую я полюблю бессмертной любовью!

Мериамун выслушала его, вполне уверенная, что она была той женщиной, которую Афродита обещала ему и послала искать. Прежде чем Одиссей успел что-либо сказать, она скользнула к нему, как змея, обвилась вокруг него, заговорив так тихо, что он едва мог слышать ее слова.

– Правда ли это, Одиссей? Действительно ли богиня послала тебя искать меня? И не одному тебе она сказала это. Я также ждала тебя, ждала того, кого должна была полюбить. Как тяжела и скучна была моя жизнь, как пусто было сердце все эти годы, когда я тосковала по любви! Наконец ты пришел, я вижу того, кого видела в моих снах!

Мериамун приблизила свое лицо к лицу Одиссея, и ее сердце, ее глаза, ее губы говорили ему: «Люблю, люблю!»

Одиссей обладал стойким и терпеливым сердцем и не боялся опасностей. Но ему никогда не приходилось быть в таком положении: он был связан по рукам и ногам и попал в силки, из которых не мог вырваться. С одной стороны любовь, с другой – нарушенная клятва и потеря «Мечты мира», которой он никогда не увидит.

Однако даже теперь обычное мужество и хладнокровие не покинули его.

– Царица! – сказал он. – Мы оба грезили. Если ты видела во сне, что я должен быть твоей любовью, то проснулась уже супругой фараона. Фараон – мой хозяин, я дал ему клятву беречь и охранять тебя!

– Проснулась супругой фараона! – устало повторила Мериамун его слова. Руки ее соскользнули с его шеи, и она снова откинулась на ложе. – Я супруга фараона только по имени! Фараон для меня ничто, мы чужие друг другу!

– Все равно я должен сдержать свою клятву, царица, – ответил Скиталец. – Я клялся Менепте оберегать тебя от всякого зла!

– А если фараон не вернется более, тогда что, Одиссей?

– Тогда мы поговорим. А теперь, царица, ради твоей безопасности я должен осмотреть стражу!

Он молча поднялся с места и ушел.

Царица Мериамун посмотрела ему вслед.

– Странный человек! – прошептала она. – Он ставит свою клятву преградой между собой и той, которую любит и ради которой приехал издалека! И за это я уважаю его еще более! Ну, фараон Менепта, супруг мой, ешь, пей и веселись! Коротка будет твоя жизнь – я обещаю тебе это!

ГЛАВА XIII. Храм погибели

Тревожное чувство охватило Скитальца поутру, когда он вспомнил все, что видел и слышал в покое царицы; и опять он стоял на распутье, опять ему предстоял выбор между этой женщиной и той клятвой, которая для него священней всего. Правда, Мериамун прекрасна и умна, но он страшился ее любви, ее чародейства и страшился мщения в минуту гнева. Оставался один исход – оттягивать время, насколько возможно, дождаться возвращения царя и тогда как-нибудь найти предлог покинуть город Танис и продолжать искать по свету «Мечту мира».

Где-то далеко, думал он, бежит таинственная река, о которой ходит столько преданий в стране. Она вытекает из земли Эфиопов, самых праведных из людей, за трапезу которых садятся сами боги. Вверх по этой священной реке, в тех местах, куда никогда не проникала людская неправда и грех, если угодно будет судьбе, он, быть может, встретит златокудрую Елену!

«Да, если судьбе будет угодно, – мысленно повторил он, – но ведь и все случившееся со мной до сих пор было угодно судьбе, которая во сне показала меня Мериамун». И Одиссею казалось, что как он плыл по течению во мраке через кроваво-красное море к берегам Кеми, так ему суждено брести в крови до берегов Судеб, предназначенных богами.

Но спустя немного он отогнал от себя эти скорбные мысли, встал, совершил омовение, натираясь благовонными маслами, расчесал свои темные кудри, опоясался мечом и надел свои золотые доспехи, так как ему вспомнилось, что сегодня тот день, когда чудесная Хатхор, стоя на пилоне храма, будет призывать к себе людей, – и Скиталец решил увидеть ее, а если нужно, то и сразиться с ее стражей. Помолясь Афродите о помощи и содействии, он сделал возлияние вина на ее алтарь и стал ждать, но ждал напрасно: ответа не было на его мольбу. Но в тот момент, когда он повернулся, чтобы уйти, взгляд его случайно упал на его собственное отражение в большой золотой чаше, из которой он делал возлияние, и ему показалось, что он стал прекраснее и моложе, что черты его утратили отпечаток прожитых лет, лицо стало нежно и юно, как лицо Одиссея, который много лет тому назад отплыв на черном судне, оставив за собой дымящиеся развалины злополучной Трои.

В этом превращении Скиталец видел вмешательство благосклонной к нему Афродиты, которая хотя и не проявляла своего присутствия в этой стране чуждых ей богов, но неизменно пребывала с ним. При мысли об этом на душе у него стало легко, как у мальчика, которому не знакомы ни горе, ни печали, а мысль о смерти никогда не является даже во сне.

Подкрепив свои силы яствами и вином, Одиссей поднял свой меч, дар Евриала, и собрался выйти из дома, как к нему вошел жрец Реи.

– Куда собрался ты, Эперит? – спросил ученый жрец. – Да скажи, что сделало тебя таким красивым и юным, словно десятки лет упали с твоих плеч?

– Что? Сладкий, крепкий сон! – ответил Скиталец. – Эту ночь я отлично спал, и усталость моих долгих скитаний отлетела от меня; я стал тем, каким был, когда отправлялся в путь через кроваво-красное море во мраке ночи!

– Продай ты секрет этого сна красавицам Кеми! – не без лукавства заметил престарелый жрец. – И ты ни в чем не будешь знать недостатка во всю свою жизнь!

– Я собрался в храм богини Хатхор, так как тебе, вероятно, известно, что сегодня она будет стоять на краю пилона и призывать к себе людей. Пойдешь ты со мною, Реи? – спросил Скиталец.

– Нет, нет, не пойду! Хотя я стар и кровь уже медленно течет в моих жилах, но, как знать, быть может, если я посмотрю на нее, безумие овладеет и мной и я, подобно другим, устремлюсь на свою погибель! Конечно, есть возможность слышать голос Хатхор и не погибнуть навек: это дать завязать себе глаза, как это делают многие. Но и это средство редко помогает, так как почти каждый срывает повязку с глаз и смотрит на нее, а затем умирает. Не ходи ты туда, Эперит, прошу тебя, не ходи! Я люблю тебя, сам не знаю за что, и не хочу видеть тебя мертвым, хотя, быть может, для тех, кому я служу, было бы лучше, чтобы ты умер! – добавил задумчиво жрец как бы про себя.

– Не бойся, Реи! – успокоил его Скиталец. – Что суждено, того не миновать! Пусть никто не скажет, что тот, кто шел с оружием в руках против Сциллы, устрашился какой бы то ни было опасности или какой бы то ни было любви!

Слушая его, Реи ломал руки и чуть не плакал, так как ему казалось ужасным, чтобы такой хороший человек и такой великий герой пал такою смертью. Но Скиталец не внял его мольбам и вышел из города. Жрец пошел проводить его. Скоро они вышли на дорогу, уставленную по обеим сторонам каменными сфинксами, которая вела от кирпичной наружной городской стены до самых садов храма Хатхор. По этой дороге двигались теперь толпы мужчин всех народов и всех возрастов и сословий, начиная с принца, которого несли в драгоценных носилках богато одетые рабы, и молодого родовитого богача в раззолоченной колеснице, кончая обрызганными грязью, изможденными рабами, несчастными калеками, слепцами. За каждым мужчиной шли плачущие женщины. То были жены, матери, сестры или невесты путников. Ласковою речью и слезной мольбою старались они удержать своих близких от путешествия к Хатхор.