Колечко(Забытая фантастическая проза XIX века. Том I) - Ф-ъ Петр. Страница 27

Неподалеку оттуда есть богатая, плодородная Жмудия. Там Рига и Либава закупают каждый колос еще на корню. Там тысяча арендаторов и корчмарей готовы избавить от скучного надзора за возделыванием земли. Деньги так и сыплются. Прекрасно! Только надобно вести беспрестанные переписки и расчеты с этими же арендаторами и корчмарями, что составляет прекрасную канцелярскую работу. А без этих предосторожностей, вместо доходов будут одни недоимки. И в Жмудии глаз помещика будет не лишний. А эта страна не ближе тысячи верст от каждой из столиц. Не годится!

А вот благословенный новороссийский кран, берег Черного моря с своими цветущими пристанями. Там Одесса роскошью и богатством соперничествует с обеими столицами; есть в ней и отличная итальянская опера. Да в той же Одессе во множестве собираемая пшеница продается насчет зерна. Там земля как будто произращает червонцы. Да зато и ценится на полновесные червонцы. Там двухмиллионное поместье необширно. А если угодно взять невозделанные земли, заняться ими прилежно, обработать… Куда! Куда! Не надо, не надо! Это почти то же, что заводить колонию на вновь открытом острове: успеешь десять раз умереть от скуки прежде, нежели дождешься больших доходов.

Что за пропасть! куда ни оборотишься, везде требуют присмотра, прилежания, трудолюбия, то есть полной зависимости от своего поместья, в противность укоренившемуся между нами мнению, что богатый помещик самый независимый человек! Прежде так и бывало: в старые годы барин жил в изобилии и роскоши, не заботясь ни о чем, даже не посещая никогда своих вотчин; а переписка с ними и вовсе была не нужна, потому что не только управляющий и крестьяне, но и сам барин плохо знал грамоту. Куда все это девалось?

Такой вопрос задал Гацфельд Василью Петровичу Аглаеву.

— Все осталось по-прежнему, — отвечал Аглаев. — Только сущность богатства изменилась. В старину оно сваливалось в амбары; теперь укладывается в боковом кармане. Я это поясню. За пятьдесят лет, помещик двух тысяч душ брал с каждой ревизской души по пяти рублей; итого в год десять тысяч, которые, по нынешнему курсу, составят около сорока тысяч. Мало и теперь, мало было и тогда! Но этих денег было достаточно, ибо тогда главный доход с поместий составляли деревенские продукты, охотно свозимые крестьянами на барский двор, потому что им самим некуда было их девать. Таким образом, богатый барин содержал огромную прислугу и множество лошадей, которых прокормление ему ничего не стоило. Роскошь же его состояла в открытом столе: кто хочет к нам пожаловать — изволь; найдется чем угостить! Но что же за угощение? хлеб, пироги, каша из своей муки и крупы, жирные домашние птицы, откормленные в деревне. Куропатки, перепелки, рябчики, тетерева, наловленные и настрелянные в собственных поместьях. Телята, поросята, свиньи, отпоенные своим молоком. Грибы, набранные в своих лесах; зелень, овощи, ягоды, фрукты из собственных огородов и садов, не требовавших искусного присмотра, потому что в то время кервель, портулак, артишоки, ренклоды, мирабели — едва ли по имени были известны. Соленье, копченье, варенья — все это делалось в деревне, просто, без лишних приправ: было бы жирно да сладко! (Не надобно забывать, что Аглаев — гастроном и великий знаток поваренного искусства). А теперь?.. Каков-то был званый обед? Хороша ли провизия? А кто ее знает? И кто на это обращает внимание? Обед был славный, потому что каждое кушанье, даже суп (суп!) были кстати и некстати приправлены французскими трюфелями, да была подана стерлядь, вкусом не лучше карася или плотицы, только ценою в триста рублей за аршинную длину. Да что обед! Вина, десерт — вот главное! Шато-Латур, Гобарсак, Монроше, Кло-де Вужо, Аи, Силери — хоть облейся. А на закуску перед обедом подавали устриц, сыры лимбуржский, брийский и честерский, нантские сардины — всего не перечтешь! А все это, любезнейший Густав Федорович, начиная от трюфелей и до сардин, на нашей почве не родится, в Москве-реке и в Пресненских прудах не ловится. Все это выписывается из-за моря, да из самого моря, и за все платится наличными денежками. Следовательно, роскошь нынешняя требует денег, и богатство нынешнее состоит в одних деньгах. Следовательно, помещику нужны не деревенские запасы, а денежные доходы, которые добываются только торговлею, так что каждый помещик — земледелец он, заводчик или фабрикант — по необходимости быть должен и купец, то есть должен уметь и собрать и продать свой товар лицом. А такие дела не обделываются сложа руки и чужим умом. Тут должно приложить свой.

Гацфельд вздохнул.

— Стало быть, — сказал он, — житье русского помещика не так привольно, как я воображал, или даже, как очень многие думают до сих пор.

— Да! — отвечал Аглаев, также вздохнувши. — Если приволье состоит в том, чтобы ничего не делать, то для русских помещиков прошло золотое время! Надобно учиться и трудиться. А если вы хотите избавиться от этой тягости, то довольствуйтесь процентами вашего капитала.

— По пяти процентов! Да и те еще грозят сбавить.

— И сбавят непременно, что будет очень справедливо. Зачем лежать капиталам без дела? они должны быть в обороте, в… Если вы хотите последовать доброму совету, я вам укажу прекрасное средство получать большие проценты без всяких хлопот.

— Например?

— Возьмите акции на дилижансы, на страховое общество… Что вы так на меня смотрите? Несмелость, предубеждение, упрямство, любезный Густав Федорович! Пользуйтесь именно этою несмелостью, этим предубеждением, пока они еще в силе и препятствуют другим приниматься за полезное. Пройдут года два-три, и акции возвысятся. Тогда все захотят их иметь, но уже поздно будет. Рискуйте! Ведь вы рисковали в карты все ваше достояние…

— Да, хорошо!..

Гацфельд не договорил, однако попробовал взять акции. Удостоверясь в их выгоде и не имея возможности достать более, он сделался участником во многих предприятиях фабрик и прядилен. Но участие это ограничивалось тем, что он давал на подобные заведения суммы под верные залоги и за большие проценты. Неприметным образом он сделался ростовщиком, а на ростовщика смотрят в обществе почти так же, как на палача. Но что ж делать? Это одно только предубеждение, упрямство!

Гацфельд показывал свой загородный дом заезжему в Москву корпусному товарищу, военному на всю жизнь, человеку небогатому, но довольно образованному для того, чтобы уметь наслаждаться хорошим. Показывал он ему небольшой английский сад, которого содержание в чистоте стоило доходов порядочной вотчины; водил он его по затейливым комнатам, где во всех окнах были вставлены цельные стекла, паркеты до половины покрыты богатыми коврами, стены увешаны картинами в эстампами дорогой цены; мебель покрыта шелковою матернею; во всех углах бронза и фарфор; двери из разноцветных стекол, а балконы и крыльца уставлены ящиками и горшками с самими редкими цветами; словом, это не дом, а игрушка, галантерейная вещица, о которой по справедливости можно было повторить сказанное одним знатным иностранцем о раззолоченном царскосельском дворце: «Где же футляр на эту драгоценность?»

Корпусный товарищ этого не спросил, но, расхаживая по щеголеватым покоям, озирался во все стороны, как будто чего отыскивая. Гацфельд это заметил.

— Я смотрю, — сказал товарищ, — не найдется ли уголка и стула, где я мог бы присесть без опасения испортить какую-нибудь драгоценность.

Густав усмехнулся.

— Пойдем во флигель, — сказал он, — там тебе будет спокойно.

— А! Вот это так! Это по-военному и по-деревенски. Здесь на диване я улягусь с ногами, и без церемонии закурю трубку: здесь нечему закоптеть от дыма. А там, в этой блестящей безделке, ты, я думаю, обязан исправлять должность коменданта крепости: сидеть взаперти и на страже от нападения дождя, пыли и мух! да на зиму, если не завертываешь в хлопчатую бумагу, то, верно, окутываешь войлоками эти прозрачные, полувоздушные чертоги! Ну, тебе ли, мужчине, бывшему воину, жить в такой деликатной клетке? Это годится для дамы. Прелестное, милое, любезное, ловкое существо, которого и разговор и мысли и одежда, все какое-то нежное, прозрачное, эфирное или зефирное, не знаю, — такому существу прилично жить в хрустальных стенах, среди цветов и благоуханий, и нежными ножками попирать драгоценные ткани; красавица, как божество, должна быть издали обожаема и для нашего брата недоступна. Все эти деликатные, ломкие игрушки, ее окружающие — это ее защита, ее твердыня, ее крепостной вал. Дерзкая рука не смеет к ним прикоснуться… Да что я говорю? Ведь ты женат. У тебя есть очаровательница для этого волшебного чертога!